Татьяна Дубровина - Все или ничего
— Да, тюльпаны очень нежные, — отозвалась девушка и замолчала, ожидая, что он продолжит беседу.
Сама неспособная на хитрость и недомолвки, никогда не допускающая в своих поступках скрытых мотивов, она и в других людях не могла заподозрить ничего подобного и была доверчива, как младенец.
Только в поединках на фехтовальной дорожке ее интуиция срабатывала безошибочно. А в человеческих взаимоотношениях могла и подвести.
«Пришел — значит любит», — не сомневалась она, и все ее существо ликовало, и боль отступила, и не нужны были никакие наркотические средства для уменьшения страданий. Так что медики могли с легким сердцем отменить уколы. Если бы не гипс и повязки, Ирина, наверное, сейчас прыгала бы от радости!
К счастью, она не ведала о том, что гостинцы, носящие тюремное название «передача», выбирал вовсе не Андрей, и вообще они были куплены на общественные деньги.
Оставалось для нее тайной и то, что Галибин посетил больницу вовсе не повинуясь порыву души, а по поручению коллектива.
«Кто навестит товарища?» — такой пункт числился в повестке дня общего собрания фехтовальной команды ЦСКА.
Всей толпой в больницу ввалиться нельзя: сами понимаете, реанимация, там строго. А если выбирать одного кандидата, то… Какие будут предложения?
— Галибин!
— Конечно, Андрюха! Кто же еще!
— Все знают: они с Иркой… «дружат»! Проголосуем? Единогласно, разумеется!
И он вынужден был согласиться, хотя вовсе не рвался на эту тягостную встречу. Приятно ли отвечать на вопросы, кого взяли вместо Иры в сборную? Утешать и врать: у тебя, дескать, все еще впереди…
Он не мальчик и отлично знает: жизнь в большом спорте — это гонка на выбывание. Однажды сошел с дистанции — и на тебе ставят крест. Раз и навсегда.
Мучило его и еще одно: а вдруг он в больнице увидит кровь?
У Андрея была одна слабость: при виде крови его мутило. Когда ему во время обязательных медобследований прокалывали крошечным лезвием безымянный палец, он мог упасть в обморок.
«Как так? — мог бы спросить кто-то из непосвященных. — Фехтовальщик — и боится смотреть на раны, пугается даже крошечной царапины? Быть того не может! Мы же читали про Атоса, Портоса и д’Артаньяна!»
Наивные! Тогда, во времена мушкетеров, шпаги и сабли были оружием, а теперь это просто спортивные снаряды. Сражаться на них куда безопаснее, чем, к примеру, играть в футбол, где тебя могут свалить на землю и больно ударить.
Сверкающее острие современных клинков не втыкается в тело, как это кажется со стороны. Легчайшее прикосновение к специальному нагруднику, оборудованному датчиками, — и чувствительные приборы фиксируют укол.
Медицинский укол гораздо страшнее и больнее! Он-то вполне реален!
Но отказаться от неприятного поручения Андрей Галибин не мог: его обвинили бы в бессердечии и, чего доброго, в трусости. И в один миг погибла бы его репутация бесспорного лидера!
Вот он и пришел.
А Ирина молчит, как назло, и он обязан сам подыскивать какие-то слова! Наверное, они должны быть о любви, но… Сейчас Андрей видел перед собой лишь неуклюжий гипсовый саркофаг с человеческой головой и не испытывал к нему ничего, кроме брезгливости.
Разве у этого бесформенного обрубка осталось что-то общее с тем гибким, жарким, юным девичьим телом, которое он обнимал еще совсем недавно?
Ничего не осталось.
Даже капельки пота у нее на лбу! Они какие-то нездоровые, некрасивые! Это совсем не тот пот, что выступал на ее коже во время бешеной любовной схватки!
А она, уродливая, просит:
— Поцелуй меня, Андрюша…
Приходится наклониться и, превозмогая отвращение, слегка коснуться губами этого мокрого лица.
— Почему в лоб? — спрашивает она. — Как будто я покойница.
Фу, гадость, даже холодные мурашки бегут по спине. Если вдуматься, она и в самом деле почти что покойница. Женщина, лишенная тела! Голова профессора Доуэля. А ведь тело в женщине главное! Что еще можно в ней любить? Не ум же? И не эту придуманную нытиками-поэтами фикцию — душу?
Поскорее бы закончилась эта пытка!
— …Пожалуйста, в губы. Как всегда!
Быстро, формально, чтобы отделаться, Андрей чмокнул ее в губы.
Ирина блаженно прикрыла глаза:
— Ну вот… Жаль, не могу обнять тебя… Мои руки…
Он встал:
— Так я пойду?
— Уже?!
— Врач сказал — ненадолго. А то… говорит, в следующий раз не пустим.
Больная испугалась:
— Тогда иди!
И долго смотрела на белую дверь, закрывшуюся за ее любимым. Она не знала, что следующего раза не будет.
И хорошо, что не знала. Потому что с этого дня раны ее стали затягиваться, а переломы срастаться с такой скоростью, что медики только диву давались.
И нужда в болеутоляющих средствах отпала сама собой…
Глава 7
КАПИТАН КОРОЛЕВСКИХ МУШКЕТЕРОВ
Шрамик над левой бровью появился на ее лице десять лет назад, в результате того злосчастного падения с батута.
Очнулась Иришка в медпункте, где ей только что наложили швы. Половина лица противно онемела от местной заморозки, а в голове не прекращался назойливый гул. Но сквозь этот внутренний шум просачивались еще более неприятные звуки внешнего происхождения — над кушеткой бледным привидением маячила перепуганная Анна Петровна, отчаянно причитая:
— Ой, ой, матушки-батюшки, что же теперь будет?
И эта девчушка, вдвое младше студентки Нюси, девчушка, у которой заплыл глаз и от новокаина плохо слушались губы и из-за этого была нарушена дикция, эта рыжая девчушка тем не менее попыталась успокоить паникующую воспитательницу:
— А ничего не будет. До свадьбы заживет.
Так всегда приговаривал отец, если дочке случалось пораниться. Они с папой не привыкли обращать внимание на боль. Они с папой были мужественны, стойки и терпеливы.
Но Нюся, видно, принадлежала к другой породе людей.
— Тебе-то хорошо-о, — пискляво заканючила она.
— Мне хорошо? — изумилась Иринка, которая привыкла понимать слова буквально.
— Ты ребенок, с тебя взятки гладки, а меня уволят!
Похоже, Анне Петровне и в голову не приходило, что ребенку может быть больно, плохо и страшно. Она жалела только себя.
Ирина презирала нытиков и паникеров.
— Не уволят, — неприязненно пообещала она. — Я во всем признаюсь. Скажу, что сама на батут залезла, без разрешения. Скажу — вы мне запретили трогать авоську.
— Правда, что ли? Тогда вот что, скажи, что и в зал ты сама проникла. Утащила, мол, у меня ключи и отперла дверь. А?
Иринка, отвернувшись, промолчала, и воспитательница приняла это за знак согласия.
