Зеленое солнце (СИ) - Светлая Марина

— Абсолютный. Наш род с пятнадцатого века известен, древний, шляхетский. Еще одна ветвь в Польше осталась, мы когда с… с Ирой… помнишь Ирину?

Милана кивнула и подперла ладошкой подбородок. Стах теперь имел возможность лицезреть ее изящную узкую кисть. Не отрываясь от разглядывания, он чуть кивнул и продолжил:

— В общем, в начале девяностых мы с Ирой ездили в Краков по работе и там с ними познакомились. Я с этой семьей общаюсь до сих пор. Представляешь, Шамраи состояли еще при дворе Королевства Польского и Речи Посполитой, служили в воинстве польском и даже присутствовали на сеймах… Они не были титулованы, считались латифундистами, но влияние имели немалое вплоть до первого раздела Польши. Впрочем, и при прусаках богатств своих не утратили, род не ветшал. Ну, это поляки нам рассказывали… у нас-то давно все затерялось по естественным историческим причинам. И я знаю не так много, как хотелось бы. Мой прапрадед еще в середине девятнадцатого века приехал сюда, в Рудослав, когда здесь нефть нашли. Тут богатая была земля, тогда многие ломанулись в нашу сторону… так вот он открывал первые нефтяные вышки и финансировал строительство железной дороги в семидесятые годы прошлого века, — Стах запнулся и рассмеялся: — Прости, позапрошлого, конечно. Я все же, честно говоря, никак не привыкну, что век сменился. Слишком мало прожил в новом, по сравнению с прошедшим. Так вот, на этом самом месте, где сейчас наш дом, — поместье его было. Настоящий дворец. Остались фотографии в семейном архиве. И предка того тоже снимки есть — говорят, я на него даже внешне похож. Ну и умением зарабатывать. Когда в тридцать девятом сюда большевики зашли со своими порядками, все было чин по чину, как у приличных людей. Дед с самого начала все понимал прекрасно, сам отдал им имение, производства, мельницу, у нас водяная была… во дворце у них устроили склад… Но добрая воля никому еще добра не принесла, его все равно сослали в Сибирь, где-то там он и канул. Отец тогда подростком был, хорошо это все помнил и в пятьдесят шестом добился его посмертной реабилитации. Их с бабкой, кстати, не тронули. Она… красивая была. Повторно вышла замуж, очень правильно и удачно, если хочешь выжить в мясорубке и сохранить семью. Потом началась война, они уехали в эвакуацию, а в сорок четвертом все равно вернулись сюда, сразу после освобождения. Бабушка очень домой просилась, ее муж выбил направление в Рудослав, получил здесь квартиру, по тем временам вполне пристойную, а бабушка пошла учительствовать, до директора школы доучительствовалась. Самое забавное, что дворец сгорел уже в мирное время, тут тогда еще подпольщики работали, банды местные. Вот они его и спалили к хренам. Да и вообще от былого величия мало что осталось. Некоторые ценные книги, какие-то побрякушки, письма, фотографии, пару портретов очень неплохой работы. А мой отец умудрился жениться на ровне, на моей матери, Вере Ильиничне. Из остзейских дворян, тоже репрессированных. Она здесь после ссылки как-то оказалась. Не знала, что делать, куда податься. Просто купила билет на поезд и ехала с пересадками как можно дальше от Севера. Отец всегда говорил, что все эти поезда к нему шли. Парадоксально, но он еще и директором торфобрикетного завода успел побывать, и мэром города уже после развала Союза, в самом начале бардака. И постепенно начал собирать камни… В общем, спасибо бабуле за ее удачное замужество, хоть и с плебеем, — заключил Стах, поднял бокал, будто проговорил тост, и потянулся к Милане, чтобы чокнуться с ней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Она, внимательно выслушав все вышесказанное, поддержала его тост.

Звучало историческим романом с оттенками приключений и романтики. Почему бы и не поддержать, даже если весь этот историзм в ее двадцать лет мало трогал. Стаху это было, бог знает отчего, важно. И было весело — тоже бог знает отчего. Он улыбался, шутил и весь этот вечер чувствовал легкость, какой давно уже не чувствовал. Забыл, оказывается, каково это — развлекать молоденьких девушек, говорить с ними, включать обаяние. Это все давно уже куда-то ушло. Сначала в семье, за рутиной и хлопотами, потом, после, в отношениях с женщинами, которые ему нужны были как здоровому мужчине за сорок, не желавшему связывать себя снова. Куда как проще — найти стабильный секс с приятной проверенной бабой, которая за некоторые бонусы от этих отношений не вынесет сор из избы и даст спустить пар.

А разговаривать, делать паузы, смотреть в горящие улыбкой глаза, наблюдать, как шевелятся ее губы, когда она ест или что-то переспрашивает с присущим юности задором — это он все позабыл, выходит. И сам не понял, как проболтал весь вечер, в то время как утверждал, что больше любит слушать.

Когда принесли десерт, он чуть не ляпнул, что покажет ей фотоальбом со старинными фотографиями, но успел прикусить себе язык. Ей двадцать лет. Ей это не может быть интересно. И ему, наверное, не должно быть, потому что он тоже не настолько стар.

Из этих размышлений его вывел неожиданный вопрос Миланы, когда разговор к концу вечера почти угас и тишина нарушалась лишь тихим стуком дна чашек о блюдца.

— А как вы с папой подружились? — спросила она с заинтересованным видом.

— Самым банальным способом. Учились на одном факультете, вместе какие-то первые попытки заняться бизнесом чудили по тем временам. Потом разжились деньгами, удачно вложились, и пошло-поехало. Хотя дружбы в наших отношениях всегда было больше, чем дела. После смерти Иры и Мити мне бы пришлось значительно тяжелее, если бы твой отец не помог все организовать… да и вообще, его связи понадобились в расследовании. Я, конечно, потом тут почти безвылазно торчал, но оно, как видишь, все равно живое. Я Сашке всегда плечо подставлю, да и он упасть никогда не даст. Такая дружба очень ценна, если она взаимная, настоящая.

— Прикольно, — кивнула Милана.

Вспомнился Олекса. Они сдружились из-за Лены, вернее, дружили втроем, на равных. Когда Лены не стало — потеряли оба. И сумели сохранить и даже укрепить, став друг для друга чем-то большим. Став родными.

Она и не заметила, как со стола исчезли пустые тарелки и блюда. Хозяин-аристократ вышколил прислугу. Милана сделала последний глоток изумительно вкусного чая, отставила чашку и поднялась.

— Спасибо, было… вкусно и интересно, — с улыбкой сказала она. — Но день был долгим. Спокойной ночи, дядя Стах!

«Спокойной ночи, дядя Стах», — бумкнуло в его голове одновременно с тем, как она задвинула свой стул.

— Отдыхай, — успел произнести его рот как-то совсем автоматически. И Милана вышла, оставив его одного.

«Дядя Стах». Это Назару он «дядя». А ей? Или именно так она и называла его до тринадцати лет, когда он перестал у них бывать, запершись в Рудославе?

Возраст, черт подери, самая несправедливая вещь на свете. Время самая несправедливая вещь на свете. И в этом времени они мерят себя по разным отрезкам. И никакой он для этой молоденькой женщины не дядя, если подумать.

Стах усмехнулся и выдохнул. Ира умерла бы со смеху от этой его озадаченности. И назвала бы павлином за распушенный перед Миланой хвост. Но Ире было проще всего. Она осталась в том времени, из которого теперь запросто могла подшучивать над ним, даже если это всего лишь в его воспоминаниях. В то время как предмет его нежданных волнений спал самым детским сном. Сказался тот самый долгий день, проведенный в поезде, неопределенность ближайшего будущего. И впечатления — новые… непривычные… яркие…

Милана проснулась резко, словно толкнули. Распахнула глаза и в первые мгновения взволнованно рассматривала окружающую ее действительность. Высокий потолок, невесомое, но теплое одеяло, букет распустившихся за ночь розовых пионов в изящной вазе и сумасшедший птичий щебет. Свет был еще рассеянным, ранним и казался серым из-за прикрытых штор. Повернувшись на другой бок, она вознамерилась спать дальше, но сон не шел. В доме слышались чужие, непривычные шорохи, заставлявшие прислушиваться. Утренняя свежесть, проникавшая сквозь открытую балконную дверь, по-хозяйски заполняла комнату. И новый день расцветал как маленькая новая жизнь — немного тревожная, суетливая, но неуловимо прекрасная. Шумящая ветром, заставлявшим шелестеть листву в парке. Звучащая сказочным перезвоном колокольчиков, как будто бы откуда-то из детства. И голосом, врывавшимся в ее пока еще сонные мысли и окончательно уносившим дремоту.