Джессика Марч - Соблазн
КНИГА ПЯТАЯ
1
Медицинский центр в Бельвю. Зима 1972 года
Бывает ли на свете что-нибудь хуже, чем это? Ты связана, как животное, тебя кормят против твоей воли, ты ничего не слышишь, кроме звуков смятения и отчаяния час за часом. Стиви возненавидела наркотики, которые ей постоянно вводили как успокоительное средство. Странно, думала она в моменты прояснения; если прежде она продавала свое тело ради этих путешествий в забвение, то теперь ей ничего так не хотелось, как возможности думать, прикидывать, как бы ей, ради всех святых, освободиться.
Я ошибалась, сказала она себе, слушая чей-то бессвязный лепет, произносивший алфавит на фоне приступов маниакального смеха. Я-то думала, что моя жизнь была очень плохой, но ведь здесь хуже, гораздо хуже. Пол бессовестно использовал ее, позволял катиться в пропасть, и она разрешала ему это, пока он снабжал ее наркотиками и спиртным, которые давали ей возможность не встречаться лицом к лицу с некой персоной, от которой она не могла убежать, – со Стиви Найт. И теперь она тосковала по всем тем вещам, которые прежде отбрасывала либо принимала как должное, – свободе двигаться, выбирать, что есть, или же, когда просыпалась, четко мыслить и, самое важное, быть хозяйкой своей жизни. Возможно, в тюрьме было бы лучше, думала она; по крайней мере, в тюрьме ты все-таки можешь свободно пользоваться мозгом, А тут они старались отобрать у нее свободу, вместе с режущими предметами, шнурками от ботинок и всем остальным, что могло способствовать побегу, пусть даже недалеко. И как это случилось со мной? – спрашивала она себя. Как волшебный, невероятный мир Милой Стиви Найт превратился в кошмар, от которого не было пробуждения?
– Ты можешь вспомнить, как ты себя ранила? – спросил молодой психиатр, занимавшийся ее делом, – одним из шестидесяти в его ящике. – Можешь ты мне рассказать, что было у тебя на уме, когда ты ударила кулаками по зеркалу?
– А ты можешь мне сказать, как выбраться отсюда? – резко спросила Стиви, чувствуя себя пленной. – Мне не нужен лекарь. Все, что мне требуется, – это свобода.
– Стиви, – мягко взывал к ней доктор, и его голос был хрипловатым от усталости. – Ты только вредишь себе своей враждебностью. Мы хотим тебе помочь исправиться.
– Я не сумасшедшая, – упрямилась она. – Мне здесь не место.
– Никто и не считает тебя сумасшедшей, – мягко сказал он. – Но что ты устроила – сама порезалась, набрасывалась на людей, пытавшихся остановить тебя, – ты ведь не всегда себя так ведешь, правда?
Стиви хмыкнула:
– Мое обычное поведение, как ты его называешь, было изрядно диким, так что не нужно судить по нему…
Психиатр уставился на Стиви, молча приглашая ее продолжать. Но что еще могла она сказать? Как еще могла она убедить этого незнакомца, что не пыталась убить себя, когда сама почти не могла вспомнить – не говоря уж о том, чтобы объяснить, – что она делала?
– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.
Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.
– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…
Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.
Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.
Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).
Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.
Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».
Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.
