Анна Берсенева - Слабости сильной женщины
– Все, синьоры! – сказал Митя, поднимая вверх гитару под смех и аплодисменты. – Я благодарю вас за участие в концерте. Женщину я уже нашел, а теперь пойду искать вина, как только что и было спето.
И, подхватив Леру под руку, он быстро пошел через площадь к Пьяцетте, сопровождаемый овациями.
– Ну, Митенька, – объявила Лера, – можешь быть спокоен: свой билет до Венеции ты всегда отыграешь на Сан-Марко!
Они незаметно забрели далеко – в самую глубь Венеции миноре, – выпили вина в какой-то маленькой траттории, на террасе, зажатой между домом и каналом. Вода плескалась у самых ног, и глухо ударялась о террасу привязанная рядом гондола.
– А дядя Леха? – спросила Лера.
Она хотела объяснить, что – дядя Леха. Но Митя понял и так. Лера догадалась об этом по тому, как осветилось его лицо.
– Он удивительный человек, – сказал Митя. – В нем есть то же, что было в маме, – то же благородство, та же внутренняя утонченность. И понимаешь, он не только чувствует неуловимые душевные движения, но всегда имел мужество жить так, как они ему подсказывали. Даже если потом приходилось тяжело расплачиваться.
– Он так на тебя смотрел всегда… – вспомнила Лера. – Я в детстве не понимала, почему.
«А теперь понимаю», – хотела добавить она, но промолчала.
– Он меня оберегал, – снова улыбнулся Митя. – Как тогда, с Жохом. Говорил, что я должен жить так, как хочу. Меня мама все время хотела так оберегать, но так – не могла. Ей ведь трудно это было – согласиться с тем, что я должен жить, как хочу, ей это опасным казалось… – Как всегда, когда он вспоминал о матери, Митино лицо неуловимо просветлело, и одновременно печальная тень мелькнула в глазах. – Я его спрашивал, Алексея Константиновича, – продолжал он, помолчав. – Я его спрашивал: «Как же – как хочу? А если это будет просто мой каприз?» А он: «Ничего, Митя, твои капризы дорогого стоят». Баловал меня, в общем, – закончил Митя. – Но это ничего оказалось. Жизнь зато никого не балует, он-то это хорошо понимал…
Потом они медленно шли по Фондамента Нуова к двенадцати мостам – то и дело останавливаясь, глядя то на серебристо-серую воду, то друг на друга. Просветы в тучах затянулись, и разноцветные дома были теперь освещены таким же серебряным, как вода, отовсюду льющимся светом.
Голова у Леры слегка кружилась, и она не отпускала Митину руку.
– Ты мне не сказал все-таки, – спросила она. – Приедешь ты в Москву?
– Да. Разве не сказал? Я приеду, они хотят, чтобы я приехал – весь оркестр. Все это кончилось – интриги эти, борьба за власть. Оно и должно было кончиться, я был в этом уверен. Я же сам собирал этот оркестр, я каждого знаю и чувствую иногда лучше, чем себя… Но мне не хотелось торопить, ты понимаешь? Мне хотелось, чтобы они сами… Нет, не просили меня, но чтобы они сами поняли, что мы значим друг для друга.
Лера смотрела, как ветер перебирает его темные волосы, как отблески от воды переливаются в глазах.
«Что же это? – думала она. – Ведь это Митя, ведь я знаю его всю жизнь – где же все это было, почему вдруг возникло только теперь?»
Но ответить было невозможно, да она и не искала ответа – только смотрела на Митю.
– Это хороший оркестр, о котором ты говоришь? – спросила она.
– Он не просто хороший… Конечно, им многого не хватает, они меня иногда злят до невозможности – особенно когда поработаешь в Европе и привыкнешь к точности интонаций, да и просто к дисциплине привыкнешь. Но зато они так эмоциональны и так чувствуют самую суть того, что исполняют, что пессимизм быстро проходит. Тем более, некоторые – мои однокурсники по Консерватории.
Митя улыбнулся – наверное, вспомнив тех, о ком говорил сейчас.
Сумерки опустились на город незаметно. Потемнела вода в каналах, еще таинственнее стали бесчисленные львы на фронтонах и карнизах.
– Ты, наверное, на гондоле хочешь покататься? – спросил Митя. – Жаль, луны не видно, а то бы я стоял с гитарой, весь в лунном свете, и пел «O sole mio», бросая на тебя проникновенные взгляды.
– Зачем ты смеешься, Митя? – тихо спросила Лера. – Что с тобой?
Он действительно переменился, она сразу это заметила – как будто сумеречная тень набежала на его лицо.
– У меня сегодня вечером самолет, – сказал он. – И на гондоле мы все равно не успеем покататься…
– Мы… не вернемся в отель? – спросила Лера.
– У нас был чудесный день, – не отвечая на ее вопрос, сказал Митя. – И ты мне за него благодарна, я знаю. Как в Стамбуле когда-то, помнишь? Но… Я не хочу, чтобы ты была благодарна, Лера.
– Ты думаешь о том, что из любого чувства, кроме благодарности?.. – догадалась она.
– Видишь, мы читали одни и те же книжки. – Лера заметила, как улыбка скользнула по Митиному лицу, не осветив его радостью. – Пойдем, заберем сумки. Мы можем вместе ехать в аэропорт, если ты, конечно, не хочешь остаться еще.
– Не хочу, – покачала головой Лера.
Зачем ей было это «еще»? Зачем была ей Венеция, и Москва, и весь мир, когда глаза его потухли, и вместе с ними снова потухли краски мира, вспыхнувшие было в этот день?
– Пойдем, Митя, – сказала она. – У меня черт знает сколько дел завтра, и Аленка соскучилась… Ты не помнишь, во сколько самолет на Москву?
Когда самолет взлетал, облака над Венецией ненадолго развеялись, и Лера смотрела, как уменьшается, словно падает вниз, город на воде, похожий на двух плоских рыб.
Она вдруг вспомнила, как исчезла со стены фотография отраженной Венеции, и ей показалось, что это произошло снова.
Митин самолет в Вену был раньше, чем ее московский, и Лера не могла забыть то чувство отчаянной, невосполнимой оставленности, которое охватило ее, когда она смотрела, как он не оглядываясь идет через зал за таможенной калиткой.
Когда они прощались, Митя взял ее за руку и, помедлив мгновение, поцеловал – прикоснулся к ее губам коротким, стремительным поцелуем. Лера едва удержалась, чтобы не схватить его за руки, за рукава расстегнутого пальто – чтобы не держать его, не просить остаться…
«Этого не было во мне – и вот это появилось, непонятно отчего, – думала она. – А в нем, значит, нет. Просто он пошутил с ребятами-музыкантами, чтобы меня немного развеселить. Он же и раньше любил меня радовать, ничего в нем не изменилось».
Бесчисленные, беспорядочно рассыпанные огни ночной Москвы засияли внизу; Лера застегнула пальто.
После влажной, серебристой венецианской зимы в Москве было так холодно, что у нее дыхание занялось, пока она дошла от трапа до здания аэропорта. Совершенно белые от инея деревья стояли вдоль дороги от Шереметьева, и Лере показалось вдруг, что даже деревья смотрят сурово.
Впервые она шла через свой двор с таким чувством: ей казалось, что само их детство, каждым воспоминанием, стеной стоит между нею и Митей.
