Мэриан Кайз - Не учите меня жить!
— Меган говорит, что в Австралии у Дэниэла не было бы ни единого шанса, — радостно сообщала я всем, включая самого Дэниэла. — А еще говорит, что он слишком тщедушный, а настоящий мужчина должен быть грубее и сильнее.
Теперь Меган беспокоилась, не поменяла ли я правила. Похоже, сезон охоты на Дэниэла близился к закрытию.
Никаких правил я не меняла, с неудовольствием подумала я, просто слышать, как Меган называет Дэниэла донором спермы, довольно странно. А точнее, страшно. У меня сразу возникает ощущение, будто я его предаю, особенно после того, как он был так мил, что заплатил за меня в ресторане.
Но тут ввалилась Меридия, а сразу следом за нею — Джед, и я забыла о Дэниэле, потому что Джед — это просто умора. Он повесил пальто, посмотрел по очереди на Меган, Меридию и на меня, протер глаза и воскликнул:
— О нет, нет! Значит, мне не приснилось, то не был кошмарный сон! Это ужасно!
Так он развлекал нас почти каждое утро. Мы им очень гордились.
День пошел своим чередом.
Не успела я включить компьютер (следовательно, было между десятью и одиннадцатью часами утра), как позвонила моя мама и сказала, что она едет в город и очень хотела бы со мной увидеться.
Я долго отнекивалась, но она была полна решимости.
— Мне нужно что-то тебе рассказать, — таинственно сообщила она.
— Жду не дождусь, — терпеливо ответила я. Обычно ее «что-то» выливается в пространную жалобу на соседей, которые украли крышку от нашего мусорного бака, или на кур, злостно проклевывающих крышечки на бутылках с молоком, хотя она уже устала твердить молочнику, чтобы закрывал за собой калитку, или еще на что-нибудь столь же возмутительное.
Странно, что это она вдруг собралась в город. На моей памяти она еще не отваживалась на такое путешествие, хотя живет всего в каких-нибудь двадцати милях от центра.
Двадцать миль, пятьдесят лет.
Встречаться с нею мне совершенно не улыбалось, но я чувствовала, что должна, потому что не видела ее с самого начала лета. Не по моей вине — к родителям я заезжала раз сто, — ну, один-два раза точно, — но дома заставала одного папу.
Мы договорились пообедать вместе, хотя слова «пообедать» я не произнесла, потому что вряд ли для моей мамы оно привычно.
Она скорее из тех, для кого «чашка чая и бутерброд с ветчиной» — верх расточительства.
— Встретимся в час дня в пабе через дорогу от моей работы, — сказала я.
Но она пришла в ужас при мысли, что ей придется одной сидеть в пабе и ждать меня.
— Что подумают люди? — с тревогой в голосе воскликнула она.
— Ладно, — вздохнула я. — Приду первой, и тебе не придется ждать одной.
— Нет, нет, — совсем запаниковала мама. — Это ничем не лучше: молодая женщина без провожатых, в общественном месте…
— А что плохого? — фыркнула я и начала было объяснять, что всегда хожу в пабы без провожатых, но вовремя спохватилась, пока она не завопила: «Кого я воспитала?! Уличную девку!»
— Пойдем куда-нибудь, где можно выпить по чашке чаю, — опять предложила она.
— Хорошо, хорошо, тут рядом кафе…
— Только чтобы без роскоши, — испуганно перебила она, смертельно боясь попасть впросак из-за незнания, какую из пяти вилок брать первой. Но беспокоилась она совершенно напрасно, мне в таких местах тоже неловко.
— Оно совсем простенькое, — уверила я. — И очень уютное, так что расслабься.
— А что там подают?
— Самые обычные вещи, — ответила я. — Сандвичи, творожный пирог и все такое.
— А шварцвальдский торт? — с надеждой спросила она. Надо же, слышала о шварцвальдском торте.
— Да, наверное, — сказала я. — Или что-нибудь в том же роде.
— А чай надо заказывать у стойки или…
— Мама, ты сядешь за столик, официантка сама к тебе подойдет и примет заказ.
— А как лучше — просто войти в кафе и сесть, где захочу, или…
— Подожди, пока тебя проводят за столик, — посоветовала я.
Когда я вошла в кафе, она уже сидела за столиком, выпрямившись, будто проглотила аршин, и робея, точно самозванка, знающая, что не имеет права здесь находиться. Она нервно улыбалась, желая показать, что у нее все хорошо, и судорожно прижимала к себе сумочку для защиты от грабителей, которыми, как она слышала, кишмя кишит центр Лондона. Казалось, ее сухонькие ручки говорят: «От меня не разживетесь».
Она выглядела чуть иначе, чем обычно, — стройнее и моложе. В одном Питер оказался прав: она действительно сделала что-то непонятное с волосами, но мне пришлось, хоть и без удовольствия, признать, что это ей к лицу.
И с одеждой произошло что-то странное: она была… была… одета со вкусом!
И, в довершение всего, она накрасила губы красной помадой. Надо заметить, что помадой мама не пользовалась никогда, разве что в особо торжественных случаях. На свадьбу, например. И иногда на похороны, если усопший был ей несимпатичен.
Я села напротив нее, натянуто улыбнулась и поинтересовалась, что такое она хотела мне рассказать.
62
Она решила уйти от отца.
Вот что она хотела мне сообщить (хотя, пожалуй, в данном случае слово «хотела» было бы преувеличением; точнее, ей пришлось сказать мне об этом).
От потрясения мне буквально стало дурно. Помню, меня еще удивило, что она дождалась, пока я закажу себе сандвич, и только потом выложила свою новость: она ведь терпеть не может, когда впустую переводят добро.
— Я тебе не верю, — прохрипела я, пристально глядя ей в лицо в надежде уловить хоть тень лжи, но увидела только, что она подвела глаза, причем криво и неумело.
— Прости, — приниженно пробормотала она.
Мой мир определенно разваливался на части, и от этого я совсем растерялась. До сего момента я считала себя независимой взрослой женщиной двадцати шести лет от роду, которая ушла из родительского дома и живет своей собственной жизнью, не испытывая ни малейшего интереса к сексуальным экспериментам родителей, но сейчас чувствовала себя испуганной и озлобленной, как брошенный четырехлетний ребенок.
— Но почему? — воскликнула я. — Почему ты от него уходишь? Как ты можешь?
— Потому, Люси, что уже много лет у нас не брак, а одно название. Ты ведь это знаешь, Люси? — с нажимом спросила она, глазами умоляя согласиться.
— Нет, не знаю, — отрезала я. — Для меня это новость.
— Люси, ты наверняка давно знаешь, — настаивала она.
Что-то она слишком часто обращалась ко мне по имени. И все пыталась просительно коснуться моей руки.
— Ничего я не знаю, — твердо повторила я. О чем бы ни шла речь, согласия от меня она не дождется.
А про себя в ужасе подумала: это что же творится: у других родители разводятся, но мои-то не могут разойтись, ведь они католики?
