Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок
Монахини не разрешали девушкам ухаживать за своими детьми. Сразу после родов ребенка забирали от матери. Некоторых новорожденных сразу отправляли к кормилицам, нанятым будущими родителями, парами из высшего общества, которые держали в строжайшей тайне все, связанное с рождением ребенка. Других малышей переводили в детский дом, где они, как правило, проводили раннее детство — их усыновление было менее предсказуемым. Будущие матери при поступлении в монастырь давали согласие, что не будут даже пытаться контактировать со своими детьми.
Но мыслимо ли все забыть и не попытаться сделать хоть попытку нарушить это соглашение позже — это вопрос. Имя — это ничто, это первое, от чего легче всего отказаться. Она должна дать своему ребенку нечто другое, более прочное, и навсегда.
Родители Авивы сменили фамилию, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания в том месте, где они поселились. Девичью фамилию прабабки она не помнила, никогда не интересовалась, чем занимался ее прадед. Не считая правил, установленных монахинями, ее восприятие семьи, разрушенное ранней потерей родителей, переменой мест, да и просто природной забывчивостью, было расплывчатым. Образ матери сохранился в ее душе в виде фотопортрета женщины, стоящей в дверном проеме с руками на бедрах. Более яркие впечатления вызывало то, как любовно ее музыкальный учитель, этот негодяй, ухаживал за могилой Паганини. Вивальди, живший восемь поколений назад! Вот к кому все чаще обращались ее мысли. Он становился частью ее жизни, простирающейся далеко за пределы этой комнаты, с ним она могла провести день, месяц, год. Играя скрипичную партию «Времен года», Авива отчетливо представляла, как сидит на мокром от дождя склоне или гуляет по тропинкам, протоптанным пастухами, и как улыбается, обнаружив их спящими под раскидистым деревом, их похрапывание сопровождалось жужжанием беснующихся на солнце мух. Тем, кто понимал его музыку, не суждено быть одинокими. И в эти последние недели беременности она знакомила с Вивальди своего не рожденного еще ребенка, часами исполняя волшебную музыку, пока ей не начинало казаться, что кости таза вот-вот разойдутся под тяжестью ее тела.
Ребенка унесли, но его не усыновили. Три месяца спустя, когда Авива оставила монастырь, она узнала, что это мальчик и что в анкете указана его настоящая религиозная принадлежность. Она надеялась, что монахини поступят иначе, ведь в таком случае уменьшались его шансы попасть в хороший дом.
Она старалась забыть его. Переехала на юг, в Болонью, и провела там два года, занимаясь скрипкой и фортепиано с мадам Боргезе, которая пристроила ее жить в местную семью с условием, что Авива станет помогать хозяйке управляться с четырьмя детьми.
Ей исполнилось восемнадцать лет, и она подавала серьезные творческие надежды. Родители детей, с которыми она сидела, считали, что из нее вышла бы идеальная «музыкальная» няня: результат — короткое прослушивание для Муссолини. Но Авиву не интересовала роль няни, да и мадам Боргезе возлагала на нее большие надежды. В течение трех месяцев она давала сольные концерты и даже стала приобретать популярность, которая, как заверяла мадам Боргезе, могла бы стать куда большей, если бы Авива одевалась получше, немного изменила позу на сцене и почаще бы давала понять публике, что она ей небезразлична, и так далее, в общем, все то, что спустя год повторял ей Аль-Серрас.
Во время перерыва на одном из таких концертов в Падуе Авива заметила в зале сестру Луиджию и, к своему собственному удивлению, отметила, что ей приятна эта встреча с монахиней-меломаном.
— Помнишь, раньше ты отказывала мне в просьбе сыграть, — сказала сестра Луиджия. — А сейчас сыграешь?
— Программа уже определена. — Авива смутилась.
— Сыграй на бис. Я подожду.
Авива наклонилась к ней и прошептала:
— Исполнение на бис тоже определено. Мадам не предоставляет мне выбора.
— А как же вдохновение?
— Мадам в это не верит. — Авива попыталась улыбнуться. — Что и к лучшему. Вдохновение — вещь непредсказуемая.
Сестра Луиджия насупилась:
— Значит, ничего не сделаешь для старого друга? Пусть так, что ж тут поделаешь. Пунш, конечно, не замена, но я, пожалуй, не откажусь.
Авива смутилась. Мадам не разрешала ей приближаться к столу с закусками и напитками, она боялась всего: испорченного платья, или же того, что после съеденного марципана она возьмется за скрипку липкими пальцами, а то еще хуже — выпитый стакан воды вызовет у нее желание отлучиться во время выступления. Но мадам, увлеченная беседой с группой хорошо одетых женщин, стояла к ним спиной.
Авива вернулась с пуншем для сестры Луиджии, передавая чашку, она настолько близко подошла к ней, что носки их туфель соприкоснулись. Сестра Луиджия взяла Авиву за руку и тихо проговорила:
— Ты сама знаешь, что ты играешь слишком хорошо для местной публики. И мадам знает. Что, есть причина, по которой ты не уехала в Рим или Париж?
Авива кивнула.
— Прошлое держит тебя, не так ли? И ты торчишь здесь, потому что надеешься узнать, что он не нашел себе семью. — Ее пальцы сжались вокруг руки Авивы еще сильнее. — Два с половиной года — поздновато для усыновления. Никто не хочет брать ребенка, который умеет говорить и уже что-то помнит. Твой ребенок не говорил, такое вот несчастье, у него задержка речи. Но он уже нашел родителей — пришел некий еврейский джентльмен, и мальчик сразу ему понравился.
— Расскажите мне еще, — прошептала Авива, и как раз в этот момент через плечо монахини увидела, как дамы, стоявшие с мадам, стали расходиться, а в комнату вошел аккомпаниатор.
— Сегодня ты играла хорошо… Но я чувствовала твою неуверенность. Техника впечатляла, но я помню, как однажды ты играла в монастыре… Свободно как птица! Вот я и подумала, что я должна тебе кое-что сказать. Чтобы ты успокоилась, освободила себя…
— Что вы имеете в виду, то, что он не говорит? — прервала ее Авива.
— Это не такое уж редкое явление в приютах, где с детьми не часто разговаривают. Дорогая, я огорчила тебя. Я правда не хотела этого. Он умный ребенок. У него прекрасные волосы — легкие и вьющиеся, как у херувимчика. Доктор, его будущий отец, провел с ним полдня. Они гуляли, играли на пианино…
— Играли на пианино? — Авива заметила, что мадам оглядывает комнату — ищет ее.
— В приюте есть пианино. Мальчик любит подбирать на слух или сидеть под пианино, прижавшись головой к дереву. Я не говорю, что он одаренный ребенок, ничего подобного. Но у него есть влечение. Когда доктор и его жена пришли к нам в первый раз, он спрятался под пианино. Они бы и не заметили его, не сядь доктор за инструмент, чтобы пробежаться пальцами по клавишам.