Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок
— Но эта пьеса далеко не так примитивна в оригинале, — сказала Авива. — Она заканчивается духовным воскрешением мальчика. А Брехт убрал этот финал.
Аль-Серрас проворчал:
— Он обязан был это сделать, я так понимаю.
— Что ты имеешь в виду? — Я-то как раз не понимал.
— Он — марксист. А это отказ от религии. Он оставил только те места, где мать беспокоится об одежде и еде для сына. Ведь это о капитале и труде, не так ли?
— Он выбросил слишком много, — сказала Авива каким-то извиняющимся тоном. Я подтолкнул к ней тарелку, но она даже не взглянула на нее, а предпочла опустошить свой стакан. — Я говорила на репетиции с Элизабет Хауптман, его ассистентом. Она сделала свой перевод этой пьесы на немецкий. Так там больная мать говорит сыну… — Авива замялась.
— Продолжай, продолжай, — подбодрил ее я. — Так о чем там речь?
Она засмеялась:
— Не важно.
— Нет уж, будь добра, хоть в двух словах.
Она выпрямилась на стуле, собираясь с мыслями:
— Она сказала: «Если ты и отсутствовал в моих думах и не стоял перед глазами, то не дольше, чем испаряется капля росы…»
Она не в силах была сдержать свои чувства, ее глаза расширились, потемнели и наполнились слезами. Я оглянулся в поисках салфетки.
Аль-Серрас фыркнул:
— Не дольше, чем испаряется капля росы? Боже мой. Такая работа идеально подходит тебе, дорогуша.
До поздней ночи мы проговорили о «Человеке, который всегда говорил „да“». Авива поддерживала Вайля и Брехта, которые объявили на репетиции, что продолжат работу над оперой, внеся в нее изменения, предложенные школьниками. Они по возможности уберут картины мученичества и введут дополнительные детали, что сделает «древний обычай» более здравым и приемлемым. И прежде всего вынужденное самоубийство мальчика станет менее жестоким актом, хотя аудитория в финале должна, по их задумке, оцепенеть от ужаса. Кроме того, присутствовала еще одна сложность: главное, что авторы предлагали зрителям, — это задуматься, но их беспокоило, что большинство студентов и школьников могут, особо не раздумывая, согласится с этим «да», что только усилит авторитарные тенденции, которым создатели оперы надеялись бросить вызов.
Авива объясняла:
— Брехт уже говорит о написании контрпьесы, своего рода параллельного продукта — «Ниспровергатель», — чтобы обозначить свой замысел более четко.
Аль-Серрас презрительно улыбнулся:
— Ниспровергатель. Соглашатель.
— А что на этот счет думает Вайль? — спросил я.
— Что музыка сама за себя говорит. И нет необходимости в каких-либо дополнительных текстах.
Аль-Серрас поднял свой стакан:
— Слышу, слышу.
— Кроме того, музыка сама по себе антиавторитарна, — сказала Авива, показывая пальцем на бармена и, похоже, цитируя Вайля, фальшивая твердость ее голоса служила тому доказательством. — Зловещий хор, торжественные сольные партии. Внимание зрителей должна привлечь личность.
Аль-Серрас поднял брови:
— Да, я так далеко не замахивался. И не рассчитывал бы на аплодисменты зрителей, исходя из того, что видел сегодня.
Я дотронулся до запястья Авивы:
— Ты уверена, что хочешь еще выпить?
Она высвободила руку и улыбнулась подошедшему к нам официанту с полотенцем, переброшенным через плечо, и закупоренной бутылкой в руках.
— Минеральной воды, пожалуйста. — Я обращался ко всем, но мое предложение не встретило отклика: Авива заказала ликер.
— Вы можете представить Бетховена, — не унимался Аль-Серрас, — который говорит своим музыкантам что-то вроде того: «Послушайте внимательно этот размер — прерывистый ритм говорит рабочим, что они должны встретиться в четверть десятого, если собираются идти громить машины»? Нонсенс. Ниспровергатель. Соглашатель. Они не выдержат испытания временем.
Авива поставила свой бокал с ликером и села.
— В конце концов, самое главное для меня то, что я здесь. Только это имеет значение.
Когда бар закрылся, мы заказали автомобиль, проводили Авиву до дома фрау Цемлер, а сами пешком вернулись к себе в гостиницу.
— Ты видел, какой она была в баре? — спросил я Аль-Серраса.
— Ты это о чем?
— У нее были слезы, когда она говорила об этом эпизоде из оперы.
— Наша стоическая девушка не способна на это. — Но тут же поправил себя: — Что-то о росинках.
— Вот именно. То, что мать говорит своему сыну. Она думает о нем каждую минуту. Авива это остро чувствует. Она не может забыть его.
— Кого, Вайля?
— Нет.
— Брехта?
— Да нет же.
— Фрау Цемлер? Я слышал странные вещи об этих немецких женщинах. Для них не существует правил, которым следуют наши, испанские женщины. В некоторых из этих кабаре…
Я треснул его по спине. Он сильно раздражал меня — я говорил о серьезных вещах, а он продолжал паясничать.
— Нет. Я говорю, что Авива страдает, — с ней нет рядом ее ребенка.
— Ее ребенка, — повторил он за мной и замолчал, вся шутливость его тона тут же испарилась. Даже не глядя в его сторону, я отчетливо представлял, как опустились его плечи и потяжелели от горечи веки.
В ту ночь я поведал ему все, что Авива доверила мне в прибрежном кафе: об учителе музыки и могиле Паганини, о том, как ее, беременную, оставили в монастыре. Он был поражен этой историей, но еще больше тем, что я не рассказал ему этого раньше.
— Ребенок родился? Он жив?
— Я думаю, жив.
— Тогда где же он?
— Не знаю.
— А она?
— То, как она мне рассказала про это…
— А дальше? Что дальше? — продолжал выспрашивать он, не понимая, как это я не настоял, чтобы Авива рассказала мне обо всем. — Это не может быть более личным, чем то, что она тебе уже рассказала. Боже мой! Фелю, ты — задница.
— Я волновался за нее.
— Ты волновался за себя. Тебе не нужны проблемы. Нравится играть роль священника, отца-исповедника: кто-то шепчет в его чопорное непорочное ухо, а он слушает сколько угодно, тем более что после этого не надо ничего делать…
— Меня вряд ли можно считать религиозным человеком…
— А я и не говорю о религии, я говорю о твоей заносчивости, ты считаешь, что вправе каждому указывать его место.
— Это неправда.
— Последнее, чего я жду от тебя и кое-кого еще, — это сочувствие. — Он остановился и провел рукой по волосам. — Ты помнишь эту статью — «Загадочная женщина»? Их станет еще больше, подобных статей. Мы должны знать об Авиве больше, чем какой-нибудь злобный журналист.
На следующее утро я постучался в дверь номера Аль-Серраса, но ответа так и не дождался. Пошел в репетиционный зал, Авивы там тоже не оказалось. Я уселся в заднем ряду, все больше упревая в своем пальто, и слушал фальцетто юных хористов, раздражающее с каждым рефреном: «Важно знать, когда говорить „да“. Многие говорят „да“, а согласия нет».
