Нина Ламберт - Превращение Розы
— Эту жуткую школу, прозябание у Ферфаксов и квартиру пополам с Беатрис нельзя называть реальной жизнью, — зловеще заявила Филиппа, — однако всему свое время. Пока, Роза.
И она отправилась по своим делам.
Высадившись из такси у вокзала, впервые оказавшись без моральной поддержки со стороны Филиппы, Роза испытала несколько минут сомнений. Она не привыкла к мужскому вниманию, и взгляд, полный откровенного обожания, которым встретил ее молодой контролер, подействовал ошеломляюще.
— Я боюсь, что вы найдете все места второго класса занятыми, мисс, — объяснил он словоохотливо, игнорируя очередь, выстроившуюся за Розой. — Как вам известно, только что в школах начались каникулы. Это канун летнего пика, и все места до Эксетера зарезервированы. Разумеется, может оказаться, что место будет не востребовано и вам повезет. Либо вы можете поехать первым классом. Там масса свободных мест.
Роза быстро приняла решение. После всех своих хлопот ей не хотелось появиться в Уэстли изможденной в результате двух часов стояния в коридоре либо после того, как просидит эти же два часа стиснутой в переполненном купе.
— Тогда я возьму билет первого класса в один конец вместо обратного билета второго класса, будьте так любезны, — заявила она с непривычным размахом.
По опыту Роза знала, что на железнодорожных станциях носильщика обычно не дозовешься, они там как редкие птицы, и уже собралась сама волочить тяжелые чемоданы на указанную дальнюю платформу, когда неожиданно перед ней возник непрошенный член этого невидимого братства и, прежде чем она успела опомниться, помог ей сесть в вагон первого класса. С проворством он загрузил ее чемоданы на багажные полки, а его глаза неотрывно и с уважением глядели на ее грудь, пока она рылась в сумочке в поисках чаевых.
В купе находился еще один человек, который, судя по тому, как он слегка ощетинился, явно надеялся, что будет тут в одиночестве. Роза, со своей стороны, в обычных условиях тоже предпочла бы сидеть в одиночестве, либо в вагоне, где едут другие женщины. Однако носильщик выбрал за нее, и сейчас трудно было что-то поделать. Внезапно Роза подумала, не начнет ли и этот мужчина тоже пялить на нее глаза, и нерешительно прикинула, не надеть ли ей жакет, но потом решила остаться так, поскольку день был действительно жарким. Да и вообще, отругала она себя, что за абсурдные опасения, она положительно становится самонадеянной.
Роза отличалась почти рефлекторной привычкой пристально разглядывать людей, когда думала, что за ней никто не наблюдает, аккумулируя в подсознании зрительные образы, подобно тому как писатель заносит свои впечатления в записную книжку. Ее вынужденный попутчик сохранял свою негалантную позу несколько наигранной дремоты, что в железнодорожном купе было равнозначным просьбе не беспокоить. Ее глаза с любопытством шарили по худым, загорелым чертам. Это необычное лицо, аскетичное, почти средневековое, с классически правильным носом и твердым, несколько жестким ртом, слегка изможденное и некогда чисто выбритое, уже успело обрасти щетиной, словно он не спал всю ночь. Светлые, слегка выгоревшие на солнце волосы с легким оттенком рыжины завивались над воротом дорогостоящего на вид, но довольно мятого костюма «сафари». Длинные ноги по диагонали протянулись через купе. В особенности поражали пальцы рук — длинные, сильные, заостренные на кончиках, они небрежно держали номер «Таймс».
В его дремоте сквозило что-то особенное, слегка оборонительная поза и тень враждебности на лице напоминали Розе картинку из книги, подаренной ей Энид, когда она была еще ребенком, где описывались жития святых великомучеников. Одна из них, она не могла припомнить, какая именно, изображала мучения святого в руках центуриона — глаза на его гордом, суровом лице закрыты, лицо выражает пренебрежение и отказ подчиняться.
Глаза попутчика неожиданно распахнулись, словно он почувствовал на себе ее взгляд, и она начала шарить в портпледе Филиппы, отыскивая книгу Алека Рассела, по наивности не замечая, когда наклонилась вперед, чтобы расстегнуть молнию, что предоставляет взору этого святого хорошее зрелище на глубокие тени, притаившиеся в вырезе ее блузки.
Она положила книгу на колени, нашла место, которое отметила накануне, и начала читать, чувствуя, как ей недостает очков, которые Филиппа, верная своему обещанию, поместила предыдущей ночью в надежное место. Незнакомец, казалось, теперь окончательно проснулся и разглядывал ее с ленивым интересом, однако у нее не было желания проверять новоприобретенную привлекательность в железнодорожном купе, так что она подчеркнуто игнорировала его. Но что ей действительно хотелось сделать, так это выудить свой блокнот для эскизов и запечатлеть эти таинственные черты на бумаге, однако, за отсутствием храбрости, она уговорила себя, что для ее зудящих рук не будет недостатка в более податливых объектах, когда она прибудет в Уэстли.
Ее попутчик извлек очки в металлической оправе и начал пристально изучать газету. Она украдкой бросила еще один взгляд, гадая, как часто это делала по поводу своих попутчиков, чем бы он мог заниматься в жизни. Он выглядел как театральный критик, решила она, либо как преподаватель из университета; выражение его лица, когда он проснулся, носило печать холодного превосходства и бессильной скуки, вызванной, вне всяких сомнений, обитанием в мире, полном простых смертных. Она все разглядывала его, пока, неожиданно, он не поймал снова ее взгляд и не одарил ее ледяной улыбкой, в которой ощущался намек на угрозу, словно он находил ее присутствие раздражающим, однако считал себя слишком цивилизованным, чтобы что-либо предпринять.
Новую Розу задел каким-то образом его покровительственный взгляд. Абсолютно вопреки воле прежней Розы и фактически в прямой противоположности ее инструкциям, Роза номер два обнаружила, что говорит сладким голосом, почти кокетливо (бессознательно используя Филиппу в качестве образца).
— Я понимаю, что это ужасная наглость с моей стороны, однако, поскольку поезд идет два часа безостановочно и мы поневоле оказались попутчиками, составит ли для вас большое беспокойство, если я попытаюсь набросать ваш портрет?
Его глаза широко раскрылись, и он загадочно уставился на нее поверх очков. Глаза, хорошо видные, были холодны как лед и приковывали к себе взгляд своей голубизной.
— Нарисовать меня? Вы что, странствующий эквивалент художника, рисующего на мостовой? Я полагаю, что не смогу найти себя морально обязанным приобрести конечный продукт.
Голос казался холодным, с прекрасными модуляциями и вибрирующими авторитарными нотками, которые наполняли все купе и грозили вогнать ее в смущение и застенчивость.
