Оливия Уэдсли - Первая любовь
Он не ушел, а обождал в большом вестибюле, пока служанка, похлопотав, ушла из спальни, и тихо сказал:
— Если Робина повесят, знайте, это вы затянули на его шее веревку.
Лайла услыхала, как он сбежал с лестницы и громко зарыдала.
— Трус, грубиян, — шептала она, истерически всхлипывая.
Послали за Гревилем. Он явился, подошел к Лайле и взял ее руки.
— Мартин Вейн был здесь и угрожал мне, — задыхаясь проговорила Лайла.
— Угрожал вам! — проговорил Гревиль тихо.
— Он, кажется, обвиняет меня во всем, — зарыдала Лайла. — Он сказал, что если Робина повесят, то повесят его из-за меня.
Она внезапно взглянула в лицо своего мужа, выражавшее спокойствие. Это придало ей мужества.
— Хюго, — прошептала она, — неужели вы думаете, что Робина в самом деле повесят?
— Если настоящий убийца не будет обнаружен, мне кажется, что его казнят, — отвечал Гревиль серьезно.
— Но ведь он не совершил преступление! — горячо запротестовала Лайла и замолчала, поняв, что выдает себя.
Но Гревиль только спокойно спросил:
— Откуда вы знаете?
— Неужели вы считаете его виновным? — сказала Лайла.
— Я уверен, что он не убил, — отвечал Гревиль. — И сознаю так же ясно, как и вы, что тот, кто может помочь ему спастись и молчит, глубоко перед ним виноват.
Лайла освободила свои руки. Прежнее мучительное отчаянье и бесконечное сомнение охватили ее снова.
— Я посижу у вас еще немного, — сказал ей муж. — Не хотите ли вы, чтобы я почитал вам вслух?
— Да, — ответила Лайла беззвучно. Она не слыхала, о чем ей читал Гревиль, она изучала его лицо, и ей показалось, будто она видит его впервые. Он удивлял и пугал ее в последнее время, хотя был неизменно мягок и предупредителен.
До дня, когда произошло убийство, он был с ней искренним, по крайней мере, — таким, каким он сделался с момента их большой ссоры. Его отношение к ней можно было назвать человечным, что, по мнению Лайлы, выражалось в комплиментах и внешней любезности.
Но со времени того страшного вечера он ни разу не поцеловал и не приласкал ее. Однажды она прижала свою щеку к его лицу, но он очень решительно отодвинул голову.
Она сказала громко, прерывая его чтение:
— Хюго, отчего вы стали таким… другим?
Гревиль поднял голову. У него были светлые серые глаза и короткие, густые, черные ресницы. Эти глаза казались единственной молодой чертой на этом почти аскетическом лице, если не считать озарявшей его по временам улыбки.
Он спросил, устремив взгляд на лицо Лайлы:
— Каким другим?
Он не упрекал ее, но у Лайлы было такое чувство, словно он это сделал, и она сказала поспешно и умоляюще:
— О, я знаю, что вы недовольны мною. Сознаюсь, что я немного виновата, но ведь это не значит… не значит…
— Не значит — чего? — спросил Гревиль.
Лайла очаровательно покраснела — краска залила ее лицо до корней золотистых волос — и стала похожей на маленькую девочку.
Рот Гревиля болезненно искривился, когда он подумал об этом.
Она продолжала тем же нерешительным тоном.
— О, Хюго, не будьте таким суровым. Я так несчастна и измучена. Мне так хочется нежности и ласки. — Она протянула к нему руки и приподнялась.
Гревиль встал.
— В эти дни нам не следует думать о себе, — он вынул портсигар, закурил папиросу и, глядя, как аметистовый дым расплывался по воздуху, добавил:
— Вероятно, в эту минуту Робин Вейн многое бы отдал за возможность закурить папиросу.
Лайла поднялась на подушках. Их взгляды встретились, и она опустила глаза.
— Какая неприятная мысль, — сказал Гревиль и вышел.
Он прошел в свой кабинет и сел в массивное кресло перед письменным столом. Перед ним стоял последний портрет Лайлы — единственная фотография, находящаяся в комнате. Куря папиросу, Гревиль смотрел на него.
Прекрасное лицо и фигура, маленькие ручки, казавшиеся слишком хрупкими из-за покрывающих их тяжелых драгоценностей, но таящие в себе достаточную силу, чтобы «повесить человека за шею до тех пор, пока он не будет мертв»[2].
Гревиль сказал вслух:
— Если у нее хватит мужества спасти его, я облегчу участь им обоим. Но она не сделает этого, она будет лгать до конца. В случае самого неприятного оборота дела я все же окажу Вейну услугу, так как спасу его от нее.
Он совершенно спокойно сделал это циничное заявление. По его мнению, смерть была желаннее, чем жизнь, которую прожил с Лайлой. Он встал и добавил твердо:
— Нет, я принял решение и не изменю его. Я полагался на случай, — и тот факт, что Вейн оказался цельной натурой, не должен влиять на меня. Кроме того, Корстон говорит, что Вейна, по всей вероятности, приговорят к тюремному заключению.
Он подошел к окну и взглянул на улицу. Было еще очень рано, и рабочий люд возвращался домой. Кареты ехали обратно из Ранела. Молодые люди спешили в клубы, к коктейлям. Наступил час отдыха и развлечений, которые приносил с собой вечер.
Гревиль вспомнил о Робине, заключенном в тюрьме, и выражение лица его стало суровым.
Он подумал: «Будь я на его месте, я не просил бы о снисхождении и не желал бы добиться его».
VIII
— В последний раз спрашиваю тебя, Робин, скажешь ли ты правду? — обратился к нему Мартин.
Робин улыбнулся и покачал головой. Мартин отошел от него и отвернулся к стене.
— Это выше моих сил, — прошептал он.
Робин сделал незаметный знак служителю, тот кашлянул и дотронулся до руки Мартина.
— Извините, сэр, но ваш срок уже истек.
Мартин покорно повиновался. Ему не было стыдно показать этому человеку свои красные глаза. Он посмотрел еще раз на Робина и вложил всю душу в этот умоляющий взгляд. Робин побледнел. В это время служитель кашлянул еще раз, и Мартин вышел из камеры.
Робин вздохнул с облегчением, услыхав, как запиралась за ним дверь. Он сознавал, что силы его приходят к концу. Ему было не трудно отвечать на вопросы краснолицего толстого юриста — он так мало считался с его словами. Но лгать Мартину, наблюдать за тем, как Мартин гневается или умоляет, видеть его страдания и даже слезы — было больше, чем он мог перенести.
Он чувствовал бесконечную усталость, хотя и старался не давать воли своим нервам.
Скоро — он ждал ее теперь каждую минуту — должна явиться к нему Лайла. Он был уверен в том, что она придет к нему, так же точно, как в том, что солнце скроется сегодня, окруженное красным пламенем, и пошлет ему завтра через решетки окон золотую стрелу при своем появлении.
Его мучила мысль, что ее могут ввести во время свидания с Мартином. К счастью, их посещения не совпадут. Корстон поклялся, что леди Гревиль пропустят немедленно, а служитель, почти подружившийся с ним за время его заключения, обещал следить за списком посетителей и поручить эту обязанность своему товарищу, когда сменится. Где-то вдали громко пробили часы. Робин поднял голову, так как ему почудился шорох шагов, предвестник чьего-то появления. Он покраснел, встал со стула, пригладил дрожащими пальцами волосы, затянул крепче узел галстука и ждал, прислушиваясь, с бьющимся сердцем. Тишина! Никто не шел в его камеру. Он сел, и время потянулось мучительно медленно.
