Кора Кармак - Притворись (ЛП)
- Да, да, подожди. Я не могу перестать бежать. Если я оторву взгляд от экрана, то умру.
Может, я все еще была зла на него из-за того, с какой легкостью он бросил меня утром, или просто была стервой, но я выхватила у него из руки телефон и спрятала у себя за спиной.
- МАКС! Отдай! - Он потянулся к телефону, но мы оба услышали характерный звук, извещающий о конце игры.
- Боже, Макс, иногда ты можешь быть настоящей сукой.
На долю секунды, в моей голове возникло лицо Кейда, но я отогнала его прочь.
- Ну, да, а ты большую часть времени ведешь себя, как придурок. Так что мы стоим друг друга.
Мои слова прозвучали холодно. Я положила телефон в передний карман джинсов Мейса и притянула его ближе к себе. Его губы были сжаты в тонкую линию. Он злился, но это не помешало его рукам скользнуть по моей спине к заду. На этот раз я не оттолкнула его. Я поцеловала нижнюю часть его подбородка, и он замер, плотно стиснув зубы. Затем поцеловал меня, прикусив мою нижнюю губу - это было немного грубо, но в то же время приятно.
- Мне больше нравилось, ребята, когда вы не заигрывали друг с другом постоянно, - сказал Спенсер.
Мы со Спенсером создавали музыку вместе с тех пор, как я несколько лет назад переехала в Филадельфию. Кроме того, мы с ним были единственными постоянными членами нашей группы “Под стеклянным колпаком”.
Что еще я могла ответить? У меня была слабость к барабанщикам.
- Мы можем начать играть? - спросил Спенсер, бросив гневный взгляд на Мейса.
Он не мог сравниться с Мейсом, но зато не создавал большой шумихи, потому что не состоял ни с кем в продолжительных отношениях. Хотя это было бы довольно мило. Мейс - лучший барабанщик из всех, которые у нас когда-либо были.
Я отстранилась и пошла за своей гитарой.
- Что ж, это наш последний шанс для совместной репетиции перед выступлением на следующей неделе. Нам нужно попрактиковаться и сформулировать порядок нашего сет-листа.
Начали мы с песни Рило Кайли “Лучшие Сын-Дочь”. Я чувствовала, что прожила эту песню уже сегодня утром. Вступительные аккорды были тихими и мягкими. Мои губы коснулись холодного металла микрофона, и я почувствовала себя дома. Неважно, что мы находились в грязном баре без аудитории, или что я вернусь сюда сегодня вечером, чтобы работать до самого утра, а потом встать и снова притворяться для своих родителей. Неважно, что этим утром моя любовная жизнь приняла крутой оборот. И не имеет значение, что я уже годы тащу эту группу, как хомут на шее, не получая за это ни гроша, и при этом без каких-либо перерывов.
Когда я пела, все это не имело значения.
Вообще-то, я не эмоциональный человек. Я не плакала с того времени, как мне исполнилось тринадцать. Правда. Я дала себе обещание еще тогда, когда моя жизнь орошалась слезами, что я не буду одной из тех людей. Из тех людей, которые будут плакать навзрыд, когда случилось что-то плохое, но спустя два дня просто ходить так, будто совсем ничего и не изменилось. Плач подходил только для моментов такой сильной боли, когда тебе приходится выпускать ее наружу, скидывать мертвую кожу со своей души, чтобы можно было снова дышать. Но это все еще моя жизнь, и поэтому я отказывалась плакать из-за такого глупого вздора, как парни и родители. Я очень хорошо умела отключать боль. Но выпускала ее, лишь когда пела.
Когда струны моей гитары вибрировали, а звуки поднимались из легких, я чувствовала хорошее и плохое, надежду и опустошение. Я чувствовала все это.
Иногда по утрам я бываю в ступоре и не могу двинуться.
Проснулась, но не могу открыть глаза.
Я пела о тяжести ожидания, о губительных отношениях, о потери наивности. Я пела о закручивающейся над головой депрессии, словно водоворот, тянущий тебя на дно так глубоко, что ты не знаешь, как выбраться из него, чтобы снова сделать глоток свежего воздуха.
Песня что-то переворачивала внутри меня и выкачивала все трудности пережитого дня. Это то, что мои родители никогда не понимали. Они хотели, чтобы я отказалась от всего этого, получила работу и стабильную зарплату. Мама сказала, что не сможет быть спокойна до тех пор, пока ее дочка не позаботится обо всем, а это подразумевало мужа, работу и булочки в духовке. Но в этом случае я сама никогда не буду спокойна.
Они хотели, чтобы я была такой же идеальной дочерью, как Алекс. Но я не Алекс. Я старалась быть такой для них… старалась заполнить ту пустоту, что она оставила после себя. Четыре года в средней школе я изображала хорошую популярную девочку, но никогда не была настоящей. Я всегда что-то портила, и тогда они смотрели на меня так, будто я только что их не разочаровала, не оскорбила каким-то образом память об Алекс.
Даже простая жизнь с ними душила, будто из дома выкачали весь воздух, оставив лишь горе.
Я была скручена, задушена этой жизнью.
Музыка раскрывала меня.
Она держала меня в здравом уме тогда и позволяла сохранить рассудок сейчас.
После этой песни мы перешли на “Смитс”, еще одну песню Лоры Марлинг и “Метрик”. Мы все перепевали, начиная с “Радиохед” и заканчивая “Битлз”, а потом переходили на свои собственные песни. Некоторые из них написал Спенсер, но большинство - мои. Все композиции были разными, но честными. Когда мы закончили первый прогон, то взяли небольшую паузу. И решив передохнуть, я направилась в уборную.
Мне всегда требовалось время, чтобы дать выход последним эмоциям, восстановить все стены. Мы со Спенсером знали друг друга достаточно долго, чтобы он мог давать мне свободу, а Мейс еще только учился. Он последовал за мной в туалет и прижал меня к раковине, его грудь вжималась в мою спину.
Его губы нашли мою шею, и он простонал. Бедра качнулись в мою сторону.
- Боже, ты такая горячая, когда поешь. Давай закончим репетицию пораньше и поедем к тебе. Тогда я смогу заставить тебя петь в своей постели, на столе, у стены.
Все мои эмоции по-прежнему находились у поверхности. Его вес давил мне на спину, а руки на запястьях были словно кандалы. Я встретила свой взгляд в зеркале, мои глаза широко распахнуты и наполнены страхом. Более того, я была уязвимой… хрупкой. Я никогда такого не хотела. Я крепко зажмурилась, и во мне что-то оборвалось. Я резко ударила его локтем в живот, развернулась и оттолкнула его. Он не ожидал этого, поэтому попятился назад и влетел в дверь одной из кабинок. Грохот эхом разнесся по туалету.
- Какого черта, Макс? - закричал Мейс.
Я стояла, моргая и широко раскрыв рот. Я знала, что мне должно быть жаль, но я не чувствовала этого. Я дышала и контролировала себя, и только это имело значение. Мейс встал и отряхнул брюки. Его губы были сжаты в тонкую линию, а гневный взор устремлен на меня.
