Джуд Деверо - Дикие орхидеи
Джейни покорно завернула свое прекрасное юное тело в полотенце, но я видел взгляд, который она бросила через плечо на молодого атлета, неторопливо надевавшего плавки.
Когда представление закончилось, я опустился на диван у окна. Рядом со мной стояла полная тарелка вкусностей, но мне кусок в горло не лез. По сути дела, человек, которого я любил, только что сказал мне, что умирает.
В углу дивана лежала тряпичная кукла, я поднял ее и заглянул в нелепое лицо. Не имеет значения, сколько денег я заработал, какой известности добился, есть вещи, которых я на самом деле хочу — и никогда не смогу получить. Мне уже никогда в жизни не удастся посидеть за столом с Пэт и ее родителями. Я вспомнил, как считал их избранными, с которыми не случаются несчастья, и покачал головой.
Дверь спальни отворилась, я поднял голову.
— Вот ты где! — воскликнула Пэт. — А я повсюду тебя ищу. Ты не забыл, что это вечеринка в твою честь?
— А можно мне забрать домой Джейни Хьюз в качестве подарка?
— Я передам твои пожелания ее матери.
Я закрылся тряпичной куклой:
— О нет, только не это!
Она подошла ко мне.
— Пошли вниз, там люди просят у тебя автограф.
— Правда? — переспросил я, польщенный и потрясенный одновременно.
Я хотел уже положить куклу, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, прижал ее к груди Пэт, подразумевая, что она возьмет ее.
Пэт отскочила, не притронувшись к кукле. Вид у нее сделался такой, словно ее вот-вот стошнит.
Какая-то часть меня хотела расспросить ее, заставить признаться. Но в чем признаться-то? Она отошла к двери и остановилась спиной ко мне. Плечи ее вздымались и опускались так, словно она только что пробежала стометровку.
Я поднял бедняжку куклу с пола и усадил обратно на диван, подошел к жене и обнял ее за плечи.
— Что нам сейчас нужно, так это бутылочка шампанского. К тому же ты еще не рассказала, что хочешь купить на те деньги, которые мы получим. — Я нарочно сделал ударение на «мы».
— Дом, — сказала она, не колеблясь ни секунды. — У моря. Где-нибудь на высоте, со стеклянной стеной, чтобы я могла сидеть и смотреть на волны и на шторм.
Я задохнулся от неожиданности. Надо же, несколько лет в браке — и вот за одну ночь мне открылись два секрета жены.
— Шторм на море... вот, значит, как. — Я открыл дверь, обнимая ее за плечи одной рукой.
— А ты? Чего хочешь ты — ну, кроме несовершеннолетней конфетки Джейни, которая доведет тебя до тюрьмы?
— Ну, если попаду в тюрьму, повидаюсь с отцом. — Я обнял ее крепче. — Я хочу вторую книгу, — честно признался я.
— Не беспокойся, я тебе помогу, и папа поможет. Теперь, когда мамы нет, твои книги могут стать для него смыслом жизни.
Я обрадовался, что нам в уши ударил взрыв музыки и избавил меня от необходимости отвечать, потому что теперь я чувствовал, что эта огромная шумная вечеринка не столько праздник в мою честь, сколько прощание с моим тестем.
И я оказался прав: не прошло и двух месяцев, как отец Пэт умер во сне. Я стоял в зале для гражданской панихиды, смотрел на его мертвое лицо с застывшей легкой улыбкой и думал, что ему удалось претворить в жизнь то, к чему так стремились мои сентиментальные родственнички: он умер с горя.
Когда погибла мать Пэт, меня разрывала ярость, но Пэт поддержала меня и помогла собраться. Когда умер ее отец, горе и гнев захлестнули ее с такой силой, что наш доктор советовал госпитализацию. Мне некуда было отступать, так что на этот раз я поддерживал нас обоих. Только однажды я дал слабину — когда читали завещание и я услышал, что набор немецких инструментов он отписал мне.
Пэт продала дом родителей вместе со всем содержимым. Если бы решать пришлось мне, я бы переехал туда, потому что в этом доме я пережил один из счастливейших моментов в жизни. Но Пэт оставила только фотографии — она положила их в сейф и никогда не пересматривала — и продала все остальное. Себе мы оставили только ящик с инструментами.
В следующие двенадцать лет я писал, а Пэт занималась делами. Как она и обещала, мы стали компаньонами. Я писал, мы редактировали, она продавала. Она первой читала мои произведения и всегда говорила, что думает по поводу содержания, бывало, в самой жесткой форме. Мне нелегко удавалось переступить через свое самолюбие, и время от времени мы сшибались не на жизнь, а на смерть.
— Попробуй по-моему — и увидишь, как лучше! — как-то выкрикнула она в пылу ссоры. В ярости я переписал конец на ее вкус, чтобы доказать ей, что она ошибается. А она оказалась права. Ее вариант был намного лучше. С тех пор я стал внимательнее к ней прислушиваться и больше доверять ее мнению.
Мы так и не купили ей дом у моря — по той единственной причине, что она не могла определиться, у какого моря ей хотелось бы жить. Кроме того, ее привлекала мысль о том, что я как писатель имею возможность жить в любой точке мира, и потому «мы» решили попробовать несколько мест. Кончилось это тем, что мы стали часто переезжать.
За эти двенадцать лет мы лишь раз навестили мою родню. Накануне приезда в родные места меня тошнило от волнения. Пэт пыталась рассмешить меня и вывести из этого состояния, но ей не удавалось. Каково это будет — снова увидеть их? Эта мысль съедала меня изнутри.
— Ты что, боишься, что придется остаться? — спросила меня Пэт вечером.
— Да! — выдохнул я — на другое я был просто не способен.
Но мне не следовало беспокоиться. Родственники встретили меня как знаменитость. Они являлись с моими книгами, зачитанными до дыр, и просили у меня автограф. И что совсем уж странно, они будто единодушно уверовали, что в тот момент, когда первую мою книгу приняли в печать, меня поразила амнезия. Все они свято верили, что о своем детстве я не помню ровным счетом ничего.
Я приезжал к ним много лет назад, как только закончил колледж. Но это случилось до того, как меня стали печатать, и тогда никто не вел себя так, будто у меня провалы в памяти. Меня не знакомили с родственниками, с которыми я в детстве жил под одной крышей, не расписывали мне места, которые я сотни раз видел своими глазами. И никто не говорил: «Ты, конечно, не помнишь, но...»
Однако после того как я стал знаменитостью, они только так и делали. Мой двоюродный брат Ноубл разговаривал со мной так, будто мы познакомились лишь этим утром, и не прошло и двух часов, как я страстно возжелал, чтобы он называл меня «Бьюик», как в детстве.
Он представил меня дяде Клайду, как будто я никогда раньше его не видел. Я одарил Ноубла красноречивым взглядом, который он проигнорировал, и произнес краткую, но пылкую речь о том, как хорошо я помню дядю Клайда, на что дядя Клайд ответил:
