Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна

— Пусть он сам скажет мне, что между нами все кончено! Просто скажет, и все. И больше я не подойду к нему и ничем его не потревожу. Но я ведь имею право знать! Разве нет?

Дверь в комнату Хрусталева была закрыта, но она точно знала, что он там, слышала его знакомое тяжелое дыхание, сразу же притихшее, затаившееся, как только она начала дергать за ручку. Он был не один. Это она тоже поняла, потому что кроме дыхания Хрусталева послышалось и ломкое «ты-ы-ы», произнесенное голосом, который трудно было не узнать. Хрусталев был с Ингой. И он знал, что это она, Марьяна, дергает за ручку его двери, и он не открыл ей. Все кончено. Она вернулась обратно к себе, легла на кровать и свернулась калачиком. Завтра нужно уехать отсюда с первой попуткой. Нет, лучше даже не так: она дождется, пока они перестанут веселиться, разбредутся по своим комнатам, и тогда она со своим небольшим чемоданом выйдет из общежития, доберется до шоссе и остановит какую-нибудь машину, попросит, чтобы довезли до Москвы. И нечего ждать до утра. Лицо ее горело, веки щипало от слез.

За окном пели только что появившуюся песню Высоцкого «Татуировка».

Марьяна встала с кровати, не зажигая света, нащупала полотенце и пошла к умывальнику, висевшему в коридоре. Навстречу ей в широкой красивой пижаме, с махровым полотенцем, перекинутым через плечо, мурлыкая что-то, двигался Федор Андреич Кривицкий. Увидев Марьяну, он широко раскинул руки:

— Вот она, попрыгунья-стрекоза! Ты почему не с народом?

Марьяна хотела ответить, но соленый ком сдавил ей горло, из глаз опять закапали слезы.

— Обидели, а? Нагрубили? — грозно сдвинув брови, спросил режиссер. — Идем-ка ко мне, все расскажешь!

Он властно открыл дверь в свою комнату и подтолкнул Марьяну внутрь.

— Входи и садись! Сейчас коньячку с тобой выпьем… лимончик… А, вот шоколадка осталась!

— Федор Андреич, я не буду пить!

— А я тебя не спрашиваю, будешь или не будешь! Со мной, как с врачом: не поспоришь! Садись, я сказал!

Марьяна осторожно отпила из налитой рюмки, откусила кусок шоколадки.

— Теперь говори! Кто обидел?

Она замотала головой:

— Никто не обидел! Они все хорошие, милые.

На лице Кривицкого появилось грустное и понимающее выражение.

— Они, детка, разные. Кино очень сплачивает. А кончатся съемки, и сам удивляешься: ведь всем на тебя наплевать! Ты многого просто не знаешь, Марьяночка…

Он торопливо достал из тумбочки половину домашнего пирога и пододвинул поближе к ее тарелке.

— Наденька моя испекла. Яблочный. Ты пей коньячок и закусывай…

— Федор Андреич! — Марьяна всхлипнула. — Вы даже не представляете, до чего мне бывает одиноко!

Звук сильных шагов раздался в коридоре, потом громкий женский голос спросил у кого-то:

— Вот эта его, что ли, дверь?

Через секунду на пороге выросла Надежда Кривицкая. Высокая, статная, со сдвинутыми к переносице соболиными бровями. Кривицкий вскочил как ужаленный:

— Откуда ты здесь? С кем ты Машу оставила?

Она отмахнулась. Сверкающие глаза прожигали Марьяну насквозь, испепеляли ее.

— Так я не ошиблась, — страшным свистящим шепотом произнесла жена режиссера и вдруг, как тигрица, подпрыгнула к Марьяне, вцепилась ей в волосы. — Убью тебя, тварь! Убирайся отсюда!

— Надежда! — завопил Кривицкий, пытаясь оттащить жену. — Ведь это не то, что ты думаешь!

— Не то? Что «не то»? Сука! Сволочь! Пошла вон отсюда! Кому говорю?!

Нечеловеческим усилием оторвав разгневанную женщину от юной актрисы, Федор Андреич крепко обхватил ее обеими руками, крича так, что филин в лесу отозвался загадочным зычным «У-у-х, ты-ы-ы!»:

— Надежда! Клянусь! Это вовсе не то!

На звуки скандала сбежалась съемочная группа, исключая Ингу и Виктора Хрусталевых. Растолкав всех, Марьяна выскочила из общежития, легко перескочила через плетень и бросилась по направлению к лесу. За дверью Кривицкого послышался звук, который производится либо ударом мокрого белья о мостки, либо ударом человеческой ладони по столь же человеческой коже.

— Обманщик! Предатель! Не верю ни слову! — кричала, рыдая, Надежда Кривицкая.

— Бордель у нас, братцы, ей-богу, бордель! — с пьяной радостью воскликнул Аркаша Сомов и покрутил своей лысеющей головой. — Теперь нам Офелию нужно спасать! Река, братцы, близко!

Перепуганный Александр Пичугин, не помня о своих белоснежных брюках и темно-синих замшевых мокасинах, побежал к лесу, в котором давно уже скрылась его невезучая сестра, и с криком: «Марьяшка! Марьяшка!» — исчез в темноте. За ним, пригнув голову, помчался режиссер Мячин.

— Подай мне, Регина, фонарик! — приказал, с трудом удерживая равновесие, Аркадий Сомов. — Пойду помогу. Лишь бы ног не сломать!

— Надюша, дай я объясню! — постанывал за дверью режиссер Кривицкий. — Все просто: актриса, без всякого опыта…

Жена не дала ему закончить:

— А ты привык с опытом? Ты привык с опытом? Моим пирогом соблазнял, негодяй!

— Пирог твой, Надежда, давно зачерствел! Неделю как ем!

— Ну, знаешь!

Опять ударили мокрым бельем по настилу, и ослепшая от гнева, огненно-красная Надежда Кривицкая появилась в раскрытых дверях комнаты, выскочила из общежития и хлопнула дверцей такси. Шофер, так и не сумевший задремать, поскольку уж очень кричали и плакали, посмотрел на нее с раздражением.

— Теперь куда едем? Обратно?

— Обратно, — сказала она, задыхаясь от слез.

Такси, подняв пыль, умчалось в столицу, и не успели огни его фар растаять в воздухе, как юная и неопытная актриса Марьяна Пичугина, на поиски которой только что бросились Егор Мячин, Аркадий Сомов и ее брат, Пичугин Александр, вышла из леса, спокойно и неторопливо приблизилась к столу, полному не доеденной коллегами еды, опустилась на скамью, отыскала среди грязной посуды чистую тарелку, положила на эту тарелку немного винегрета, остывшей картошки, салата из крабов, коронного блюда гримерши Жени, салата из печени трески, коронного блюда гримерши Лиды, кусок медовика, любимого угощения Регины Марковны, вылила в чашку остатки коньяка из бутылки и принялась спокойно ужинать, поскольку последние несколько дней почти ничего не ела и успела как следует проголодаться. Увидев брата, Егора Мячина, Аркадия Сомова, которого Егор Мячин тащил на себе, как раненного в бою солдата, и всех остальных, кроме заперевшегося в своих комнатах режиссера Федора Андреича и бывших супругов Хрусталевых, Марьяна подняла на них тихие глаза и очень спокойно спросила, чем это они все так взволнованы.

— Марьяшка! — сказал ее брат. — Ты даешь! Ведь мы же искали тебя!

— Искали меня? — удивилась Марьяна. — Я просто гуляла. Хорошая ночь…

Она допила остатки коньяка, вытерла вкусно пахнущие крабами и алкоголем губы и, крепко поцеловав брата в щеку, обратилась к безмолвному Мячину:

— Егор Ильич! Можно я к вам перееду? Вы ведь один в комнате живете?

Мячин застыл наподобие соляного столпа, но, встретившись с ее вопрошающим взглядом, тут же, как безумный, закивал головой:

— О чем разговор? Я, конечно, не против! Помочь вам с вещами?

— Один чемоданчик, — спокойно сказала она. — Помогите.

Собрать «чемоданчик» заняло у Марьяны не больше пяти минут. Мячин перенес его в свою комнату, и туда же, не меняя спокойного и приветливого выражения лица, процокала каблучками Марьяна, ни словом не перемолвившись ни с братом, нежная, девичья шея которого покрылась красными пятнами, ни с разъяренной гримершей Лидой, ни с остолбеневшей гримершей Женей, ни с пьяным, широко открывшим рот Аркашей Сомовым, ни с Региной Марковной, схватившейся по своей привычке за сердце обеими руками, ни с остальными членами съемочной группы, которые только выразительно переглядывались. Она вошла в комнату Мячина, дверь захлопнулась, но через секунду раскрылась опять, появился стажер, уже без чемоданчика, и растерянно, с плохо скрываемым восторгом сказал:

— Товарищи! Завтра у нас очень тяжелый день. Прошу вас всех разойтись по своим комнатам и как следует отдохнуть. Первая съемка в восемь тридцать.