Колин Маккалоу - Прикосновение
Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула.
– Почему вы так странно одеваетесь? – спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы.
– Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца – американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, – это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии.
– Вы и там побывали?
– Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, – и даже в тех местах, о каких он и не мечтал.
– Что за знаменитый тезка? Кто он?
– Александр… Македонский, – добавил он, заметив, что она ничего не поняла. – Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. – Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: – Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя?
– Я хорошо читаю, – слегка обиделась она, – но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго – отец не держит в доме бумаги.
– Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге – самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью.
– Меня воспитывали иначе, – произнесла Элизабет с достоинством, на какое только была способна.
У него снова заблестели глаза.
– Ты умеешь вышивать?
– Шить – да, но не вышивать.
Остаток дня она гадала, как Александру удалось так ловко перевести разговор с себя на нее.
– Пожалуй, рано или поздно я привыкну к мужу, – призналась Элизабет миссис Августе Холлидей в конце второй недели пребывания в Сиднее, – но вряд ли когда-нибудь полюблю его.
– Пока еще рано судить, – успокоила миссис Холлидей, не сводя проницательных глаз с лица Элизабет. В ней произошла большая перемена: детское выражение исчезло. Пышные волосы были уложены в модную прическу, дневное платье из темно-красного шелка чинно шуршало, перчатки были из мягкой лайки, шляпка – мечта. Тому, кто создавал этот облик, хватило ума не прикасаться к лицу: эта юная женщина не нуждалась в косметике, и даже сиднейское солнце не могло испортить чудесную белизну ее кожи розоватым или бежевым загаром. Элизабет носила великолепное жемчужное ожерелье и такие же сережки, а когда сняла перчатку с левой руки, миссис Холлидей вытаращила глаза.
– Боже мой! – ахнула она.
– А, вы про кольцо, – вздохнула Элизабет. – Терпеть его не могу. Видите, из-за него приходится даже носить перчатки. А еще Александр настоял, чтобы средний палец перчатки на правую руку сделали пошире – боюсь, меня ждет еще одно кольцо с таким же громадным камнем.
– Да вы святая, – сухо заметила миссис Холлидей. – Не знаю ни одной женщины, которая не обмирала бы по камушкам вполовину меньше вашего.
– Мне больше нравится вот этот жемчуг, миссис Холлидей.
– Еще бы! Такого нет и у королевы Виктории.
Но после того как Элизабет укатила в мягкой рессорной коляске, запряженной четверкой лошадей одинаковой масти, Августа Холлидей позволила себе всплакнуть. Бедное дитя! Задыхается, как рыбка, вытащенная из воды. Ее со всех сторон окружает роскошь, она вынуждена существовать в мире богатства, хотя по натуре вовсе не алчна и не тщеславна. Останься она в своем шотландском захолустье, так и ухаживала бы за отцом, пока не стала бы старой девой. И была бы если не счастлива, то довольна своей жизнью. Хорошо еще, что Александр Кинросс ей нравится – не бог весть что, конечно. Втайне миссис Холлидей соглашалась с Элизабет: она тоже сомневалась, что новоявленная австралийка когда-нибудь полюбит мужа. Слишком уж велика разделявшая их пропасть, слишком разные они люди. Даже не верилось, что они состоят в родстве.
К тому времени, как Элизабет навестила ее в собственном выезде, миссис Холлидей успела разузнать об Александре Кинроссе все, что смогла. Богатейший из колонистов, он вначале искал золотую жилу и был готов ради единственной крупинки свернуть горы, а потом напал на золотоносный пласт. Правительство давно было у него в одном кармане, правосудие – в другом, поэтому в отличие от других золотоискателей, вечно с боем отстаивающих право на свои участки, Александр Кинросс мог беспрепятственно разрабатывать рудник. Но если в Сиднее он имел доступ в высший свет, по-настоящему светским человеком он не был. С людьми, достойными внимания, он предпочитал встречаться в кабинетах, а не за обеденным столом; порой он принимал приглашения к губернатору или в Кловелли неподалеку от Уотсон-Бей, но ради развлечения по балам и суаре никогда не разъезжал. Общество пришло к выводу, что он стремится к власти, а к мнению окружающих равнодушен.
Элизабет вскоре выяснила, что Чарлз Дьюи – один из владельцев рудника «Апокалипсис» и младший партнер ее мужа.
– Он местный скваттер. Поначалу владел двумястами квадратными милями земли, а потом занялся добычей золота, – объяснил Александр.
– Скваттер?
– Так называют тех, кто сначала самовольно поселился на землях, принадлежащих короне, и только потом получил их в аренду: ведь занимать землю – почти то же, что владеть ею. Но потом указом парламента это право отменили. В утешение я предложил ему пай «Апокалипсиса» и до сих пор этому рад.
Наконец они покинули Сидней – к радости миссис Кинросс, которой теперь принадлежало не два сундука, а дюжина. Зато горничной у нее не было. Расспросив жителей Сиднея о городке Кинросс и его окрестностях, мисс Томас тем же утром взяла расчет. Ее бегство не огорчило Элизабет, которая предпочитала заботиться о себе сама.
– Не беда, – отреагировал Александр на известие. – Попрошу Руби подыскать тебе расторопную китаяночку. Только не надо говорить, что камеристка тебе ни к чему! Ты уже две недели носишь модную прическу и прекрасно понимаешь: чтобы так уложить волосы, нужна лишняя пара рук, помимо твоих собственных.
– Руби? Это ваша экономка? – спросила Элизабет, впервые осознав, что ей придется стать хозяйкой дома, где полно слуг.
Этот вопрос до слез рассмешил Александра.
– О нет, – выговорил он, когда смог. – Руби – это явление. Отозваться о ней иначе значит принизить ее. Руби – мастерица язвительных шпилек и едких замечаний. Она Клеопатра, а также Аспазия, Медуза, Жозефина и Екатерина Медичи.
Вот как? Но Элизабет не удалось продолжить расспросы: карета подъехала к железнодорожной станции Редферн – унылой, застроенной какими-то сараями, с переплетением рельсов на земле.
