Мой бывший враг (СИ) - Навьер Рита

Мой бывший враг

1

Продолжение истории "Мой любимый враг".

Таня

В сумке у меня лежит блокнот. Там, на первой странице, написано всего две фразы:

«19 июня.

Вчера у меня была самая страшная ночь в моей жизни. Не дай бог кому-то такое пережить…».

И больше ничего.

Это мне психолог посоветовала изливать мысли и чувства куда-нибудь, например, на бумагу. Но это дело у меня не идёт. Чёрт знает зачем я блокнот с собой таскаю.

Вообще, предполагалось, что если я всё опишу, то как бы отчасти разгружу себя, а, значит, смогу легче перешагнуть события той ночи и жить дальше. Но эти две строчки – самое большее, что удалось из себя выжать. Хотя я помню всё, до мельчайших подробностей. И не просто помню, а будто снова и снова туда переношусь.

И даже спустя почти три недели я всё ещё вскакиваю во сне в холодном поту, задыхаясь. Иногда кричу и просыпаюсь от собственного крика.

Психолог считает: меня травмировало то, что я чуть не сгорела заживо, будучи, к тому же, запертой в этой проклятой кладовке. Тут, якобы, благодатная почва для развития и клаустрофобии, и пирофобии, и черт знает каких ещё фобий и психических расстройств.

Но на самом деле страшно, по-настоящему страшно, до одурения и остановки сердца, мне было в тот момент, когда на моих глазах на Диму рухнула горящая балка. Я до сих пор каждый раз внутренне умираю, стоит только закрыть глаза и увидеть ту картину вновь. Вот он стоит всего в двух шагах от меня – и вот…

Ох, я даже сейчас закусываю губу и жмурюсь, пытаясь побороть внезапное острое желание разреветься прямо здесь, в больничном коридоре. Это тяжело – хранить спокойствие, когда сердце рвётся на куски. Но надо, потому что плакать нельзя. Диме нужны только позитивные эмоции, иначе… Даже не знаю, что будет иначе. Его врач на этом моменте в прошлый раз сделал многозначительную паузу. И когда меня подпускают к Диме, я веду себя, наверное, как легкомысленная дурочка. Щебечу про всякую ерунду, хихикаю, ну, нежничаю ещё, когда в палате мы одни, а потом, дома, рыдаю…

Хотя могло быть всё хуже, гораздо хуже.

По крайней мере, Дима жив.

Не знаю, как я не сошла с ума в ту ночь, хотя… вела себя тогда действительно как безумная. Рвалась к нему в огненный зев этого проклятого ресторана, билась в истерике, истошно кричала. Меня еле удержали. Отцу наговорила с три короба.

«Это ты виноват! Ты! Со своей дурацкой местью! С ненавистью твоей ко всем Рощиным! Доволен теперь? Ты этого хотел?».

А если бы мне попалась в тот момент Зеленцова, о-о-о… я бы, наверное, попросту разорвала её. Но она как сквозь землю провалилась.

Позже, на допросе, Бусыгина сказала, что Женька вместе с матерью под шумок уехали. Когда запахло жареным, вышли за ворота на трассу, поймали попутку и смылись.

Их потом неделю искали. И всё-таки нашли. Женькина мать, конечно, говорит, что они просто поехали отдохнуть после ЕГЭ, но все уверены, что они пытались сбежать. Причём так скоропалительно, что даже Женькин отец не был в курсе.

Бусыгина сдала Зеленцову с потрохами. И не только в том, что она меня заперла в той кладовке, но и в том, что, когда начался пожар, Женька ей велела: «Молчи, дура! Никто не узнает». Теперь обе под следствием. Будет суд. Бусыгина, скорее всего, говорят, отделается лёгким испугом. А Зеленцовой дадут срок, правда, неизвестно какой. Димка, слава богу, выжил, но пострадал серьезно. И Женьке уже восемнадцать, совершеннолетняя, значит, ответит по полной. К тому же они сбежали, что тоже отягощает. Да и наш выпускной попал даже в федеральные новости, и за делом теперь следит общественность.

Но самая дикость в том, что мать Зеленцовой приходила ко мне. Просила дать показания получше, деньги предлагала. На её беду отец был дома…

Меня, конечно, и саму чуть не взорвало от такой чудовищной наглости, но отец… В общем, Женькина мать еле ноги унесла.

2

Когда Диму увозили из ресторана на скорой, меня не взяли, как я ни умоляла, как ни упрашивала. Тогда поехала сама, следом, на такси. Вместе с Ольгой Юрьевной, его бывшей классной.

Сначала я просто сходила с ума. Металась по коридору, стонала, сокрушалась, погибала. На минуту присаживалась на кушетку, но тут же снова подскакивала. Время от времени пыталась прильнуть к широким металлическим дверям, куда его увезли, жадно ловила звуки, не говорит ли там кто про Диму, не идёт ли кто из врачей к нам.

Ольга Юрьевна пыталась отвлечь меня разговорами, про Диминого отца спрашивала, про то, куда я буду поступать. Но я только раздражалась: «Господи, да разве ж это сейчас важно? А про Диминого отца я вообще ничего не знаю!».

«Таня, не психуй, – говорила она. – Горю этим не поможешь».

Затем там же, в больнице, по её просьбе дали мне какую-то пилюлю. От нервов, наверное. С неё мне очень захотелось спать. И потом я сидела клевала носом до тех пор, пока не вышел врач и не сообщил, что Димка пока стабилен, но…

Это его «но» у меня сразу двадцать лет жизни отняло.

Он много чего сказал на своём языке, из чего следовало, если по-простому, что первые дни самые решающие и… всякое может случиться.

Я стала причитать: «Пожалуйста! Только не дайте Димке умереть! Он должен жить!».

На мой выпад врач отреагировал сухо и строго: «Так, давайте без эмоций. Мы делаем всё, что нужно».

И снова скрылся за дверями.

Ольга Юрьевна опять начала нудеть, что надо надеяться и верить, а я, рыдая, от неё отмахивалась: «Да отстаньте вы уже от меня».

Сейчас-то я понимаю, что зря на неё срывалась. Она, наоборот, тогда помогала, поддерживала, даже до Рощина-старшего сумела каким-то чудом дозвониться.

Правда, тут тоже был шок, у меня, во всяком случае. Впрочем, и её Димкин отец обескуражил слегка.

Потому что он не поехал. К родному сыну не поехал. В смысле, даже на словах в разговоре с ней не рассматривал такой вариант. Вот так.

Понимаю, что Канада – это не соседний город, и даже не Питер. Но когда Ольга Юрьевна ему звонила, мы даже ещё не знали наверняка, выкарабкается Дима или нет.

Он же в коме лежал первые дни. С травмой головы, с обожженными легкими, с ожогами на спине, на шее.

Нет, Рощин-старший не плюнул, конечно, на Димку, это уж, наверное, было бы совсем из ряда вон. Он сразу принялся названивать, поднимать какие-то связи, заплатил за лучшее лечение, но… приезжать не захотел.

Когда Димка лежал в реанимации, меня к нему сначала не пускали. Это ведь не как сейчас в обычной палате, куда к нему можно любому. А там было не так, там строго всё – допуск только для самых близких родственников, и то совсем ненадолго, посмотреть чуть ли не с порога и достаточно. Вот и мне не давали даже взглянуть на него. Мол, кто я ему такая?

Я сказала: «У него кроме меня больше никого нет».

И потом, на другой день, почему-то меня пустили. Ольга Юрьевна объяснила, что их об этом Димкин отец попросил. И хотя я так рвалась к Диме, но оказалась совершенно не готова увидеть его таким… Я стояла в полном оцепенении в трех шагах от его кровати и не могла ни охнуть ни вздохнуть. Хорошо хоть там же не разревелась.

На следующий день всё прошло получше, я настроилась. Ну а потом как-то привыкла. А в интенсивке – это когда уже Дима пришёл в сознание – мне разрешали не только пару минут стоять столбом в сторонке и тихо пялиться. Там позволили за ним ухаживать по мелочи. Подушку взбить, поправить одеяло, умыть влажной салфеткой. Правда, сам Дима этому страшно противился. Особенно тому, чтобы я его кормила с ложечки – это уже после того, как ему отменили питание через зонд и разрешили давать кашу и пюре.

Сейчас он уже может пить и есть сам. И переворачивается сам с боку на бок. Пытается даже привстать на локте. Это очень хорошая динамика, говорят врачи. Утверждают, что всё страшное позади и Димка – молодец, справился, а я всё равно не могу отделаться от страха. Он засел у меня под ребрами, мне кажется, навечно. Страх, что я его потеряю… И когда звонят с незнакомого номера, у меня сразу же в груди всё обрывается.