Иван Машуков - Трудный переход
Трухин любил охоту. Давным-давно, ещё в деревне, сын учителя бегал с дробовиком по озёрам — за утками. Потом он охотился и на коз, и на кабанов. На всю жизнь осталось у него воспоминание о том, как ещё в юности был он один раз "на сидьбе", — так называют забайкальцы засаду, где скрадывается зверь. Сидьба — низенький завал из старых деревьев, чтобы за ним не видно было охотника. А невдалеке от сидьбы — "соль". Это либо естественный солончак, либо нарочно просоленная земля, на которую приходят козули. Трухин запомнил, как лежал он на сидьбе, как его жалили комары. Но вот на "соль" подошла коза; он скорее угадал её, чем увидел, и выстрелил. Гулкое эхо разнеслось по ночному лесу.
Вблизи закричал гуран — самец косули.
Кажется, что крик этого гурана до сих пор у него в ушах. Сейчас Трухин с удовольствием оглядывал избушку. Здесь, в иманской тайге, такие тайные охотничьи домишки не редкость. Делаются они скрытно, не каждый найдёт, а только опытный охотник, по особым приметам. Зайдёт в неё зверолов — и найдёт ночлег, дрова, спички, соль.
Переночует, отдохнёт, освежует добычу, а уходя, обязательно нарубит сухих дров взамен истраченных, оставит соли и спичек, а то и сухарей положит. Таков неписаный таёжный закон.
Трухин снял с себя ружьё, заплечный мешок, разулся, вылил из сапог воду. Гудков ворча присел у печки на корточки.
— Авдей Пахомыч, чья это избушка?
— Богова, — ответил с усмешкой уссуриец и тут же проворчал, — а ночёвка была чёртова!
— Да, мы словно кого-то спугнули… Кто-то был, печка тёплая.
— Вот именно "кто-то", а не охотник. Свинья свиньёй. Дрова пожёг. Запасу не сделал…
Трухин уже совсем расположился на нарах, забравшись на сухой и словно хранивший ещё чьё-то тепло мох, а Гудков всё ещё ворчал себе под нос, пытаясь разжечь сырые сучки, набранные вокруг потаенки. Кто ж это был? Не таёжник, а шерамыжник. Сразу видать по повадке — не стоящий человек. Кулак беглый… Либо бандит какой.
Гудков был сильно раздражён. Мокрые прутья, политые ливнем, не разгорались.
— Пусть тебе трижды хуже будет, на этом самом месте… Придёшь ещё раз, подлец. Бес тебя попутает, — сыпал он проклятия, уверенный, что судьба накажет нарушившего таёжный закон.
Когда Авдей Пахомович года три тому назад открыл в тайге эту заброшенную избушку, она казалась ему хорошо и надёжно упрятанной от посторонних взоров. И далеко было до неё от Партизанского ключа. А сейчас лесоразработки подошли к ней совсем близко. За Партизанским ключом в глубине тайги образовались новые лесоучастки — Штурмовой и у Красного утёса. От Красного утёса — высокой, источенной ветрами скалы — досюда не больше двух-трёх километров. На лесоучасток будут прибывать новые люди, они уж непременно найдут эту избушку, как нашли неизвестные…
— Не будет нам нынче удачи на охоте, — мрачно проговорил Гудков.
— Это почему же? — повернулся к нему Трухин.
Гудков ничего не стал объяснять, а только махнул рукой. Трухин засмеялся.
— Опять какие-нибудь старинные приметы?
— Вот она, примета… Баба здесь была! — Уссуриец поднял с пола женскую гребёнку и, словно обжегшись, бросил её в печь. Целлулоид ярко вспыхнул, и дрова наконец разгорелись…
Наутро ещё было темно, когда они покинули избушку. Впереди шёл уссуриец. Трухин поспешал за ним. Ему было приятно, что снова, как и в прежние годы, он идёт на охоту. В Имане он этого удовольствия был лишён. И очень хорошо, что он здесь, что его большая семья тоже с ним, среди природы. Он вспомнил всех своих ребятишек; они провожали его на охоту гурьбой. Вот будет у них радости, когда он вернётся…
Трухин прибавил шагу. Силуэт впереди идущего Гудкова стал обозначаться яснее. Начинался рассвет…
Спустя двое суток, после ночёвок в тайге, усталые, голод-ные, они снова подходили к этой же избушке. Разных зверей они видели, но либо стрелять в них было нельзя, либо выстрелы не приходились в цель. Примета Гудкова оправдалась. Однако Трухин не был этим смущён: он ведь ходил не ради добычи. Зато Авдеи Пахомович был сильно недоволен. Ему удалось подстрелить лишь одного кабана, да и то небольшого, "незавидного".
— Говорил же я тебе, что не будет нам удачи, — сердился уссуриец, — перебили нам охоту злые люди!
Гудков был твёрдо убеждён, что так оно и есть. И переубедить его в этом не было никакой возможности.
XVII
После постройки барака на Штурмовом участке сибиряки помогли разобрать и снова собрать санный сарай Гудкова… Сарай перевозился с Партизанского ключа на Штурмовой участок по распоряжению Трухина.
Зимой в санном сарае постоянно топилась большая плита, нагревая воду в огромном, вделанном в неё чану; там мокли берёзовые завёртки. Над чаном стояло густое белое облако; пахло прелым деревом. Повсюду на полу были разбросаны доски, плахи, копылья; нередко прислонялись к стене и загнутые полозья.
Гудков жил тут же, за перегородкой. Там было одинокое ложе старика.
Гудков прижился на Партизанском ключе, и ехать ему на новое место не очень-то хотелось. Предстояло начинать всё заново — ставить гало для гнутья полозьев, складывать печь, вмуровывать котёл.
В то утро, когда назначена была перевозка сарая, Гудков сидел в необычной для него задумчивости на чурбаке с потухшей трубкой. Горбоносое лицо уссурийца с мохнатыми тёмными бровями было опущено книзу.
В сарай вошла Вера.
— Что вы это? — спросила Вера. — Даже не поздоровались. Я вам говорю "здравствуйте", а вы молчите.
— Неужели? Прости, дочка, старого дурака. Замечтался. Пока был молодой, ни о чём не думал, куда пойду, что сделаю, всё ладно, а теперь — нет! В голове всякая дрянь упомещается. Мне одна цыганка в Имане говорила: "Тебе, говорит, до смерти ещё в пяти местах жить".
Сменял я уже несколько мест… Вот это менять и неохота…
— Вот уж не знала, что вы об этом думаете, — засмеялась Вера.
— Приходится, — с грустью в голосе сознался Авдей Пахомович. — Кто о чём думает, доченька, — перешёл он вдруг на слащаво-ласковый тон. — Ты, к примеру, я знаю, думаешь о женихах.
— Да ну вас! — смутилась Вера.
— И думаешь ты, что я ничего не знаю? Эх, дочка, дочка! — покачал головой Гудков. — Далеко ты заходишь… И что за парень этот? Ты его знаешь?
Вера вспыхнула. "Так вон кто подходил тогда к избушке! А с ним был Трухин… Я видела, как они возвращались с охоты. Какой стыд!" Вера на миг представила себе, что было бы, если бы Трухин и Авдей Пахомович застали их в избушке обнимающимися. Тогда они выбежали из неё сломя голову, не имея ничего, кроме мысли о том, чтобы поскорее убраться незамеченными. Но их всё-таки заметили…
— Так-то, дочка, без женихов, конечно, не проживёшь, — проговорил Авдей Пахомыч, — да парень мне твой не нравится, тёмный он какой-то…
Вера замерла. Видел ли он их? Узнал ли? Рука тянулась к гребню, поправить волосы, как она делала в затруднительных случаях, и не находила.
— А насчёт того, что я суеверный… ну на то я таёжник. В приметы верю. Вот недавно охота у нас из-за чего сорвалась? Баба в охотничьей моей потаенке побывала! И как её туда занесло?
После этих слов Вера облегчённо вздохнула: не узнал, значит. Но почему он так зол на Генку? Она бы всё поняла, если бы старик узнал их, было бы на что сердиться, ведь это Генка по неразумию разорил в избушке весь дровяной запас.
Приятные и томительные воспоминания нахлынули на Веру, и она очнулась, лишь выйдя из сарая. Перед ней были сибиряки, но обращались они к Пахомычу.
— Тебя зорить приехали, — сказал Шестов уссурийцу, улыбаясь.
— Рушить-то сейчас, что ли? — придвинулся Тереха. В руках у него был длинный сплавной багор.
С топором стоял Егор Веретенников. Влас по обыкновению был позади всех.
— Эх вы, жители, заторопились, — сказал уссуриец. — Ну-ка ты, свет Никитушка, — повернулся он к Шестову, — давай-ка живой ногой сбегай на склад за дёгтем. Там приготовлено. Скажи кладовщику.
Авдей Пахомович вытащил из ножен, привязанных к поясу острую финку, обстрогал две щепочки, одну подал Вере, другую взял себе. Никита принёс в баночке дёготь. Пока Вера и Авдей Пахомович писали дёгтем на брёвнах сруба условные значки, всё своё имущество старик разбирал аккуратно — каждое бревно, каждый кирпич, не всем доверяя помогать себе. Чугунный котёл вынимал сам, вместе с Никитой Шестовым, которому доверял больше других сибиряков.
— Твой он, что ли, котёл-то? — обиделся отстранённый от хрупкой вещи Тереха.
— Вот именно не мой, а государственная вещь…
— Вот именно понятие надо иметь! — сказал Никита Шестов.
Сруб перевозили на тракторе. Никита ни на шаг не отставал от уссурийца. Он вызвался вместе с ним провожать машину до Штурмового участка. Вместе они выбирали и полянку для сарая — подальше от бараков. На другой день после того, как сарай был сложен, Шестов явился в барак за своим мешком. Он переходил в помощники к Авдею Пахомовичу.
