Владислав Ляхницкий - Алые росы
Когда Ксюша пришла сюда, ложок был залит розоватым ласковым вечерним светом. Сейчас вишнево-красные блики легли на траву, и среди них неожиданно появился Ванюшка. «Откуда пришел он? Неужто со склона?» — и вышла из-за кустов.
Десятки раз за сегодняшний вечер Ванюшка обдумывал эту встречу. Как заложит руки в карманы, заломит картуз набекрень, и, шаркая ногами, вразвалочку подойдет и скажет ей слова, самые бранные, самые позорные, а потом свистнет Тришке с оравой: идите, мол, потешайтесь.
Все продумал на сто рядов, каждый жест, каждый шаг, а увидев высокую, стройную Ксюшу, рванулся вперед и до боли в пальцах сжал ее плечо.
— Как ты могла… — горло сдавило, а надо спросить, как могла она позабыть все, что связало их в детстве. Клятву забыла? Как могла надругаться надо всем и сбежать с Сысоем?
Завыл, как волчонок…
На пальце Ксюши сверкнул перстенек с бирюзой. Ванюшка увидел его, схватил руку, нащупал колечко на пальце. Вспомнились день рождения Ксюши, берестяной туесок, любовно украшенный надписью: «Ксюша», и не столько сам туесок, сколько чувство, что владело тогда Ванюшкой.
— Сохранила кольцо-то? — и вместо того, чтоб ударить, чтоб свистнуть Тришке, гладил Ксюшины пальцы и приговаривал: — Сохранила кольцо-то… Значит, не позабыла? Я… каждый день тебя помнил. Но пошто… тогда… с кривоглазым?..
— Ваня! Меня продали дядя Устин и тетка Матрена. Продали, — и, опасаясь, чтоб Ваня не перебил, не закричал «врешь» — тогда все пропало, — заговорила быстро, все крепче и крепче сжимая Ванюшкину руку: — Ваня, милый мой, вспомни, сколь Сысой спирту, железа, других товаров на прииск перевозил, а откуда дядя Устин взял деньги за них расплатиться? Ты думал об этом? Когда ты уехал на прииск, Сысой расписок привез на несколько тысяч, все позабрал: и лошадей, и коровенок, Матренину шубу, Устиновы сапоги — голышами вас всех оставил. А когда ты вернулся, так все это сызнова было ваше. Откуда такое чудо взялось? Чем заплатил Устин? Ванюша, ты думал над этим? Дядя Устин с теткой Матреной душой моей заплатили… Телом моим заплатили… Любовью нашей они заплатили…. На глазах у матери твоей связали меня и, как телушку, бросили в коробок к Сысою. А ты меня обозвал… Ударил меня!
Ванюшка отступил чуть назад. Глаза у него растерянные и, не мигая, смотрят Ксюше в лицо. Мать целый год плакала и проклинала подлянку Ксюшку.
Слезы матери! Он верит им. Но Ксюша правду сказала: все в доме осталось на месте после приезда Сысоя, только Ксюши не стало. Застонал. Схватил Ксюшу за плечи:
— Неужели мать и отец врали мне? Невесту мою продали?
А Ксюша продолжала говорить все быстрее:
— Побожилась бы, Ваня, да я теперь в бога не верю; перед его иконами меня продали и перед иконами надругались, а вот матерью, Ваня, прахом ее поклянусь, сердцем моим поклянусь. Нашей любовью тебе поклянусь. Больше мне нечем поклясться. Вот я, вся тут, смотри, — рванула за ворот сарафана, обнажая грудь. — Коль не веришь, так бей, души. Мне все одно, ежели ты мне не веришь. Защищаться не стану.
Припомнил Ванюшка, что когда он вернулся с прииска, в доме были открыты все сундуки и содержимое их брошено на пол. Выходит, и правда Сысой оценивал барахло за долги. И все же еще, как в детстве, сказал:
— Землю ешь!
Глядя Ванюшке в глаза, Ксюша нагнулась, взяла щепотку земли, рывком положила ее на язык. Холод бежал по спине.
Нет клятвы страшнее. Прахом ты был, прахом ты будешь, — повторяют в народе. — Никуда не уйдешь от земли.
Застонал Ванюшка, на землю сел и ткнулся лицом в Ксюшины колени.
Опустилась Ксюша рядом с Ванюшкой. Обняла его голову, прижала к груди.
Вдали, надрываясь, свистел заждавшийся Тришка.
— Кого, Ксюша, делать мне?
— Не знаю, Ваня. Издумалась так, што и думок не стало. Завтра судить меня станут…
— Может, не будут судить? Слух идет, в городе новая власть.
16.
Еще не зарилось, когда Ксюша подходила к усадьбе коммуны. В голове только думы о Ване. «В тюрьму за мной хочет идти… Нельзя тебе, Ваня, в тюрьму. А вот если бежать? Немедля?»
Переходя речку вброд, невольно взглянула в сторону Солнечной Гривы. Россомашьим хвостом стелился дым над усадьбой коммуны.
Побежала быстрее. В усадьбе догорали штабеля леса, заготовленного на первые дома коммунаров. Под ноги попались черепки от котла. Рядом — яма с золой. Вот все, что осталось от кухни.
На местах жилых и складских шалашей ветер перевивал грудки горячего пепла.
— Где люди? Аграфена, ау-у!.. Дядя Егор, отзовись!.. Ве-е-ра-а…
На земле следы от подков. Ковка не деревенская, шипы куда толще, и лошади, видно, крупные.
Рядом следы сапог с каблуками! Коммунары все босиком ходили или в броднях!
Ксюша стояла среди догоравших костров, простоволосая, растерянная.
— Вер-р-а-а!.. Дядя Его-ор!..
То ли горло перехватило, то ли воздух сегодня немой, Ксюше казалось, что она не кричит, а шепчет.
Подошла к месту, где стоял их шалаш. Подняла щепотку черного пепла, посыпала его на ладонь и не знала, что делать дальше.
Следы чужих лошадей и сапог вели на дорогу к селу.
— Туда все ушли? Надо бежать, догнать!
17.
Валерий не понукал коня. Устал понукать, да и пути осталось немного. Оглядывал молодую сочную зелень берез по колкам. Слушал задорные песни птиц. Невелика пичужка, а взовьется в синее небо и не видно ее. Только слышится песня и кажется, будто поет сама голубая высь.
«Не сумел быть героем! Отца испугался, — с горечью думал Валерий. — Сейчас есть возможность исправить ошибку. Горев, хам, грубиян, а я человек с утонченной душой. Я восстановлю справедливость на прииске, и рабочие будут не благодарны, настоящему русскому прогрессивному офицеру. Скоро Рогачево. Прииск. Первое в жизни моей настоящее, самостоятельное дело!»
Валерий повеселел.
— Тара-ра тумбия, сижу на тумбе я, — но, взглянув вперед, сразу умолк.
— Там дым? Что-то горит? — перевел коня в галоп. — Это даже красиво: султаны дыма на фоне небесной лазури. Напоминает кивер гвардейца на голубом пеньюаре гризетки… Да у меня попутчица! Красавица, подожди!
Впереди по дороге бежала Ксюша. Она устала, спотыкалась, хватала воздух открытым ртом.
— Эй, красавица! Далеко бежишь?
Ксюша только махнула рукой и свернула с дороги в кусты.
Подъезжая к дому Кузьмы Ивановича, Валерий удивился, увидев скамьи, стоящие поперек дороги. «Может быть, свадьба?»
Кержачьи свадьбы размашисты, голосисты, о них в городах сказки рассказывают. Давно хотелось Валерию взглянуть на кержачью свадьбу, послушать кержачьи застольные песни.
— Удачно приехал, — решил Валерий. Нашел ротмистра Горева. Надо б начать разговор с пощечины, да, вспомнив отца, Валерий смирил свою гордость и спросил:
— Скамьи на улице — это не свадьба ли предстоит?
— Скорее крестины. Будем голые коммунаровские зады шомполами крестить.
— Это как?
— Очень просто. У мужиков штаны вниз, у баб юбки вверх, мордой в лавку и — бж-ж-жик…
— Вы шутите, ротмистр.
— Ну, конечно, шучу, Валерий Аркадьевич. Я целую зиму сидел у какого-то комиссаришки и призывал пролетариев всех стран соединяться. Еще спасибо батюшке вашему, что хоты в писари устроил. Теперь я беру реванш.
Валерий решительно выкрикнул:
— Вы не будете этого делать! — «Запрещаю» не выговаривалось так же, как и «не поеду». Чуть отвернувшись, Валерий сказал значительно тише: — Я бы просил не пороть.
— Та-ак. — Горев прошелся по горнице. Щеголеватый. Усы колечком. На буроватом английском френче орден Станислава. — Та-ак, Валерий Аркадьевич, ваше желание для меня значит много, но… Как же иначе мы будем с вами устанавливать здесь новый порядок? Ума не приложу. Честное слово.
— Царя нет. Бог как-то не в моде. Чернь, Валерий Аркадьевич, перестала бояться и прииски ваши сделала общественным достоянием, как базарную девку. Н-нет, без порки никак нельзя.
— И все же, Николай Михайлович, я очень прошу. Это, понимаете, унижение человека.
Забыв, что он в поддевке, в смазных сапогах, стукнул каблуками, ожидая услышать бодрящий звон шпор. Ничего не услышал.
— Вы настаиваете на исполнении вашей просьбы, Валерий Аркадьевич?
— Решительно, ротмистр. Я в этом вижу залог…
— Прекрасно, Валерий Аркадьевич, принимайте командование отрядом.
Валерий не ожидал такого афронта. Командовать отрядом, конечно, не трудно, но… устанавливать новый порядок, обеспечивать возврат приисков и отвечать перед отцом… Валерий решительно замотал головой.
— Господин ротмистр, неужели нельзя без порки?
— Теоретически возможно… — заиграл темляком ротмистр, — Но практически…
Он издевался над беспомощностью либерала Валерия.
— М-мда. — Валерий отошел к окну. На дороге стояли шесть скамей, как шесть безголовых зверей, вокруг — угрюмо молчавший народ. Солдаты пригнали сюда рогачевцев.
