Максим Алёшин - Сдвиг
Тим Род внутри меня продолжал.
Я удивительно отчетливо помню свою мать. По фигуре она была упитанной и полной женщиной, но при этом невероятно подвижной и активной. Поверьте до некоторых пор, никогда я не видел её неподвижной или молчащей. Казалось, что в её сердцевине находится мощнейший из известных двигателей Земли, вырабатывающий динамику телодвижений, мимики и многоголосия звуковых эффектов. В повседневной одежде мамы преобладали яркие насыщенные цвета, современные светоотражающие материалы, богато украшенные бесчисленными ошметками рюш и декоративных нашивок, часто вместо светского платья я видел на ней исключительно костюмы клоунов и ростовых кукол. Огненные кричащих цветов парики, накладные потешные носы, забавные разноцветные бакенбарды и искусственные бороды, разные пластмассовые очки-приколы дополняли разбитной дизайн матери. Каждый день моего детства был настоящей изящной сказкой, бесконечным посещением цирка шапито, который находился буквально у нас дома, и работал, если так можно выразиться, всего для одного зрителя — для меня. С матушкой никогда не было скучно или грустно, она давала мне то, что принято сейчас называть тривиально и пресно — хорошее настроение. Я не могу назвать её имени, по причинам конфиденциальности моих неофициальных воспоминаний, но поверьте мне на слово о такой матери мог мечтать каждый ребенок, живущий в те далекие, дикие, по нынешнем меркам, времена.
Запах нутряного жира — вот та капля «дегтя», которая присутствовала в моих детских воспоминаниях. Обычно мать использовала много грима для создания своих образов и дизайна на лице и теле. Театральный грим, который непомерно дорого стоил в те стародавние времена, впрочем, и сейчас цены на него неоправданно высоки, из экономии мать делала сама. Рецепт грима довольно прост: необходимо взять нутряной жир животных («барсучье» сало) и растопить его на медленном огне в любой эмалированной посудине; более всего для приготовления грима подходил нутряной жир свиней и рогатого скота. Затем растопленный жир, пока он был горячим, несколько раз фильтровали, удаляя шкварки и прочие не растворяемые сгустки и включения, а далее, разделив на порции, тщательно перетирали получившийся состав с цветными натуральными красками. На выходе получалась некая эластичная и безвредная для кожи мазь различных цветов. Самый важный цвет белый — белила, ими мать обычно закрашивала всю поверхность своего лица и открытые участки тела. Затем шли популярные красный и черный цвета, ими рисовались кроваво алые губы, брови и другие элементы масочного потешного дизайна. И поныне вспоминая детство, в горле у меня будто бы снова стоит навязчивый неприятный запах кипящего животного жира, словно все, что я вспоминаю, происходит наяву, где-то совершенно рядом.
Особенно хорошо я помню наши обеды. Начиналось это так, как только наступало время обедать, в доме срабатывали будильники. Будильников было не меньше сотни, они кукарекали, блеяли и квакали, звонили большими и маленькими колокольчиками, пищали и пиликали на все лады и тональности, дом наполнялся праздничной веселой какофонией. Обед, обед, обед пришел — зазывала разными прикольными голосами мать и кругами носилась по комнатам, пока не скрывалась на кухне. Затем матушка выкатывалась гимнастическим колесом из кухни, откуда вереницей по детской железной дороге вальяжно выезжали кастрюли, горшки, крынки и склянки со всякой едой. Звучали медные торжественные фанфары, и вдруг из глаз матушки двумя уморительными струйками начинали брызгать игрушечные слезы, мама же кукольно хихикала и колотила себя по вискам, как неисправная игрушка, желающая себя отремонтировать легким ударом по комполу.
Я сидел за большим обеденным столом в забавном колпачке с кисточкой на макушке и с красным поролоновым носиком на резинке. Когда все кастрюли, крынки и черепки, наконец, под вопли и улюлюканья меня и мамы, водружались на стол, начиналось самое интересное. И чего только не оказывалось в кастрюлях и крынках: оттуда вылетали пружинами пищащие монстры и куклы, доставались живые кролики и кошки, выпархивали голуби и малюсенькие декоративные птички колибри, высыпалось конфетти вместо чая, выпрыгивали игрушечные лягушки из масленицы или мармеладницы, — а я заливался смехом до тех пор, пока в самой маленькой неприметной кастрюльке мы не находили непосредственный предмет нашего обеда, простую чечевичную кашицу или омлет из сухого яичного порошка. Жили мы не богато, питались обычной социальной пищей, той, которой снабжало горожан государственная продовольственная корпорация. Однако приправленная таким здоровским высококлассным шоу пресная и малокалорийная еда казалась мне тогда самой вкусной на свете. Так было всегда и мне представлялось, так будет вечно, о детство наивный период недоразвитой по возрасту личности.
Обычно смеющаяся безумолку мать и превращающая каждое дело, каждое слово, каждый свой шаг в искрометную шутку или скетч, в тот знаковый судьбоносный день была более чем спокойна и непривычно медлительна. Её дизайн в этот вечер был образом вечно грустного клоуна Пьеро, белый в пол балахон с черными пушистыми декоративными пуговицами и широким многослойным воротником. Картину дополняли струящиеся до самого пола рукава и носатыми танками грубые ботинки — Гриндерсы. Белый незатейливый грим на лице, да пара больших нарисованных черным слезинок. Очень спокойным, смирившимся голосом она сказала мне, сидя у моей кровати в момент, когда я уже готовился ко сну, вместо нового анекдотика про недоумком из детского садика, вместо ночных фокусов или простого безудержного ржания и обоюдного щекотания, она не присущим ей чужим серьёзным голосом сказала, «ну спи давай, завтра Скачок с утра будет, по радио обещали». Такой я никогда не видел её, такой серьезной, такой сосредоточившейся на чем-то одном, я с головой закутался в одеяло, пытаясь забыть это выражение маминого лица, её слишком грустные «злые» глаза и неприятную тональность её спокойного бесцветного голоса. Может именно так у людей возникают комплексы или как говорили в древности «психологические травмы» (Внутренние переломчики — по Гамильтону). Тим проплакал еще час, стыдясь своего страха перед неведомым Скачком, глотая обиду от строгих слов матери, он впервые чувствовал страх от неминуемого события, прогнозируемого властями и мамой, главной и самой важной инстанцией для Тима, тогда в его нежном почти бессознательном возрасте.
Утром отец, слишком долго стоял, обнявшись с матерью, они будто бы прощались навсегда. Отец был неестественно бледен, мать едва сдерживала слезы, ну а Тим жадно поглощал новые ему доселе не известные негативные эмоции и не стесняясь, плакал. Тим Род не знал сути и подробностей, не мог знать в силу своей юности и положенной на тот момент естественной детской глупости. Кругом реками лились слезы, все обнимались и прощались, на всякий случай, друг с другом, с окружающим миром, с домашними животными и детьми. Скачок (Сдвиг прыг-скок — по Гамильтону), который прогнозировали власти, мог закончиться для многих печально, ибо не всем суждено было его пройти, не всем суждено было выжить в этой переделке, вернуться на прежние места, занять прежние позиции в обществе и вообще быть здесь на этой стороне Белого Света. Скачок передвигал миры, на некоторое время, путая ЗДЕСЬ и ТАМ, перемешивая в дьявольском коктейле разные по сути реальности. Скачек, или как его сейчас называют «СДВИГ прыг-скок» сдвигал то, что здесь называют Белым Светом с тем, что ТАМ, а как уж там это называют, никто не ведал.
Тим прекрасно помнил этот день, когда тысячи тысяч жителей Белого Света вышли из своих домов чтобы увидеть своими глазами Сдвиг. Мы тоже с мамой вышли на улицу и с пристальным вниманием смотрели на небо, которое сначала жутко меняло цвета: то становясь неестественно прозрачным, то вдруг наливаясь чернотой, становилось шершавым и практически непроходимым для света, то вдруг небо озарялось розовыми кляксами акварели, то опять становилось бесцветным, то необычайно свежим и каким-то девственно чистым, то наоборот неожиданно пугающе пахло гнилью и тленом и появлялись в небе едва заметные вытянутые кресты. Небо играло всеми красками радуги; чернело, каменело, съеживалось, растягивалось, то вдруг наподобие обрыва кинопленки все вокруг передергивалось и дрожало. Треск, похожий на разряды миллионов микро молний, разрезал пустоту называемою небом и…
Тим никогда не забудет свой первый Скачек, в небе просияв, появились Исполинские Рыбы. Рыб было не много, не больше дюжины должно быть. Он, было, пытался их сосчитать, но ему никак не удавалось это сделать. Едва Тим доходил до половины количества рыб, как вдруг понимал, что пропустил одну, или двух и принимался считать заново, но и тогда сбивался со счету. Количество Исполинских Рыб хоть и казалось законченным, вовсе не являлось таковым, ибо несло в себе пока неведомую простому человеческому уму цифру. Загадочная цифра, отражающая количество Исполинских рыб (Живая циферка — по Гамильтону) имела редкое неземное свойство, изменяясь каждую миллисекунду одновременно оставаться неизменной фиксированной величиной. Ученные до сих пор спорят, пытаются сформулировать, вывести, рассчитать это простое и одновременно загадочное значение, и который год не приближаются к разгадке магического неведомого числа, ни на иоту. Короче Исполинских Рыб было ровно столько чтобы не оставить свободного места на небе. Их размер и внешний вид поражал воображение своими чудными формами и очертаниями, висящие в небе Исполинские Рыбы были тем, что называют метрическим замещением пустотной субстанции, визитной карточкой того раннего Скачка.
