Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Леся резко сбрасывает с себя шубку и садится в кровати, охорашивая волосы.
— А, чёрт с ними, с миллиардами. Не будь только чекист!
Мик даже поднимает руки.
— О Боже мой! «Чекист, чекист»! Да какое тебе дело до него? Дело в тебе, а не в нём!
— Но он же мой партнёр в игре? Нет?
— Ну и что?
— Должна же я… Ну, я не знаю, но… Да он хоть интеллигентный? Молодой?
— Молодой. А что касается интеллигентности, то… чёрт его знает. Комиссаром был. Да оно и лучше, если не интеллигентный, легче заинтриговать. Ну, это видно будет. Потом всё обговорим, как приедет. Быстренько вставай, одевайся, нас ждут. Крук и Финкель. Поедем ужинать. С Круком слегка пококетничай — охотник до женщин и играет роль важного банкира. Вот тебе живой пример: уголовник, вор и олицетворение человека, который искренне верит в свою «чистоту» и в то. что его почитают. Слезай быстренько! Давай руку! Гоп!
Леся гибко прыгает с кровати, и волосы матово-шелковистой копной сползают ей на колени.
Наум Абрамович совершенно ублажён и предельно доволен: Ольга Ивановна играет свою роль так, что даже его пронзает невольное уважение. Разговаривая с хозяйкой пансиона, она с такой интеллигентностью — просто аристократизмом! — кивает, так незаметно-подозрительно осматривает не самую свежую обстановку салона, на лице такая ясная, уверенная сдержанность, что хоть аплодируй прямо здесь; столь артистически тонкая игра!
И одета сегодня в тон: шёлковое чёрное манто с белым нежным мехом, из которого вырастает прелестная головка с фиолетовыми цветками глаз. Шляпка не та, что вчера, проще, но импозантнее. И подумать, что только прошлым вечером эта аристократическая особа желала непременно вымазать его. Наума Абрамовича, лысину майонезом и посадить по ней зелень от бифштексов — «садик развести». И за это обещала позволить ему поцеловать себя, куда он захочет. Два горячих пьяных пятнышка, губы — детские, пухлые, невинные, — произносили слова, от которых бросало в дрожь, словно кто-то тёр пальцем по стеклу: «ох, нарезалась!», «как врежу по морде», «сто чертей его маме» — и ещё похлеще.
Правда, и сам Наум Абрамович сегодня не тот, что вчера. И даже не совсем таков, как обычно: на нём новое пальто, новая шляпа, башмаки и перчатки. Портфель под мышкой тот же, но держит его Наум Абрамович тоже несколько иначе: слегка выпятив живот и со строгим достоинством распрямив плечи.
Итак, госпоже Антонюк, дочери профессора истории, в общем, пансион нравится и комната более или менее удовлетворяет. Что на полу не ковёр, а синеватое сукно, что портьеры кирпично-красного цвета, что покрывало на кровати не очень чистое, — это, конечно, заслуживает тонкой гримаски. Но хорошо, что окна на улицу и невысоко — первый этаж.
Когда гарсон в сером фартуке вносит чемодан госпожи Антонюк и хозяйка выходит вместе с ним, Леся быстро снимает манто с белым мехом, швыряет его на кровать и бросается в кресло.
— Фу! Чтоб его чёрт побрал! Без привычки просто обалдела. Дайте папиросу, Финкель!
Наум Абрамович поневоле оглядывается на дверь, ведущую в коридор — если кто-нибудь услышит откровения профессорской дочери, то действительно обалдеет (правда, кто понимает по-украински?). Есть ещё одна дверь, в соседнюю комнату, но там сейчас никого нет, это его собственная вторая комната, ожидающая Гунявого. Но, если Леся и дальше будет вести себя, как сейчас. Гунявый всё услышит.
Наум Абрамович подаёт папиросу и таинственно кивает на соседскую дверь.
— А это будет его комната. Вам придётся иметь это в виду. Там слышно почти всё, если здесь говорят громко.
— Правда? Ой, это, кажется, звенит гонг? Значит, пора на обед? Надо поправить грим.
Леся торопливо подходит к зеркалу, критически оглядывая себя с головы до ног. Платье сидит безупречно. Волосы тяжёлой, немодной, скульптурной массой лежат на затылке. Леся слегка щурит глаза и поднимает голову. Так хорошо: подчёркивается независимость. И в то же время фигура становится стройнее, две выпуклости на груди — выразительнее. Подкрасить губы или не стоит? Сегодня не стоит.
Гонг гундосо и гулко ухает в последний раз и затихает. А Наум Абрамович, сидя в кресле, с завистью смотрит на Лесю: и это прекрасное тело, эту трогательную головку станет целовать и ласкать какой-то вор, грабитель и мерзавец. Такова справедливость жизни. Его надо схватить и упечь на каторгу, а вместо этого ему готовят комнату с сукном во весь пол, с горячей и холодной водой, для него подбирают красавицу женщину с фиолетовыми глазами, с губами девочки и телом Венеры.
— Ну, Наум Абрамович, что же вы сидите? Снимайте ваше шикарное пальто и пойдёмте. У нас будет отдельный столик? А чекистка где сидит? Далеко от нас?
Наум Абрамович вздыхает и медленно раздевается.
— Сейчас всё увидите. Эх, эх!
— Чего вздыхаете? У нас говорят: «Не вздыхай! Если нет, ну и пускай!»
— Да, пускай, что же поделаешь? Ну, пойдёмте.
По столовой между белыми столиками с пирамидками салфеток уверенно и степенно проходит госпожа Антонюк в сопровождении господина Финкеля. Её с интересом, восторгом и насторожённостью провожают и встречают мужские и женские глаза. Но она ничуть не интересуется этим вниманием.
Развернув салфетку, Леся ровным, равнодушным голосом тихо бросает Науму Абрамовичу:
— Она уже здесь?
Наум Абрамович с таким же равнодушием показывает глазами наискось от себя.
— За третьим столиком. Лицом к нам. Брюнетка. Стриженая. Золотистое платье.
Леся сначала оглядывает зал, затем останавливает взгляд на брюнетке в золотистом платье. Очень бледная. Слишком красные губы. Краска с оранжевым оттенком. Нехорошо, не идёт к тону лица и волос. Волосы хорошие, густые, чёрные, с красноватым отблеском. Интеллигентное лицо. К этим уставшим, умным глазам пошло бы пенсне. А вообще вся какая-то вялая, согнувшаяся, словно выпустили из неё воздух.
— Что? Нравится?
— Ничего. Наверное, темпераментная. Только квёлая какая-то. Больная, что ли?
Наум Абрамович ещё равнодушнее, едва слышно бормочет:
— Кокаинистка. Наверное, сегодня не нюхала. Увидите в другой раз: огонь и энергия.
Леся снова косит глазом на брюнетку: как вяло, вынужденно кладёт еду на тарелку, как невзрачна в сравнении с девушкой, которая держит перед ней большой поднос. Трудно представить огонь в этом высосанном лице.
Наум Абрамович только улыбается.
— Ого! О ней рассказывают такие вещи, что Мессалина постыдилась бы. Знаете, как она стала чекисткой? Была, между прочим, совершенно порядочной девушкой. Дочь раввина, окончила гимназию и университет. Везде с медалями. Ну, да жидовский ребёнок, как говорят, рождается со скрипкой, а школу кончает с медалью. Но была вполне приличная девушка. И ничего большевистского в ней никогда не было. Абсолютно!
Наум Абрамович умолкает — подходит девушка с подносом. Когда она отходит, Наум Абрамович начинает есть, сладострастно наклонив голову к тарелке и комично, как птица, склоняя голову то на одно, то на другое плечо. Ест молча, долго, причмокивая.
— Ну, как же это произошло, Наум Абрамович?
— Сейчас. Здесь-таки неплохо кормят. Что вы скажете на эту закусочку? А? Симпатичная? Правда?
— Ничего. Ну, дальше.
Наум Абрамович торопливо доедает и вытирает короткие усики уголком салфетки.
— Я вижу, вы энергично принимаетесь за дело. Я это люблю, это по-моему. Значит, было всё так.
Финкель бросает взгляд на соседние столики и, понизив голос, бормочет:
— Случилась это в их городе (не знаю, в каком именно, может, в Лубнах, может, в Виннице, не имеет значения) революция. Митинговали, голосовали, стреляли. Да вы и сами хорошо знаете. Была украинская власть, потом пришли большевики. Ничего. Пришли и пришли. Реквизировали, национализировали, расстреливали, всё как положено. Ничего, всё хорошо. Ни раввина, пи Соню, никого из семьи не тронули. Конечно, радоваться им было нечего, сами понимаете. Но поскольку раввин, Соня и вся семья сидели тихонько, гак их и не трогали. Ну, ладно (между прочим, она посматривает на вас! Не смотрите на неё. Обратила-таки внимание!). Ну, ладно. Потом перемена декорации, действие третье: большевики удирают, появляется добровольческая армия. Картина уже другая: национализация отменяется, но грабёж удесятеряется. И, само собой, в первую очередь жидовский погром. И уже не на религиозном фронте, а просто налетела стая диких зверей — и давай грабить, ломать, стрелять, резать. Бедного раввина со всей семьёй сожгли в повети, а Соню русская офицерня забрала к себе в казарму. И вы уж можете себе представить, что они там с ней делали! Четверо суток держали. Кокаин ей забивали в нос, чтоб не лежала как мёртвая, водой отливали, розгами пороли. Так и жила голой, одежды не давали.
Леся быстро смотрит на безжизненную фигуру в золотистом платье и снова переводит прямо на лицо Финкеля сумрачный, обострившийся взгляд.
