Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Ильин лежал рядом и стонал. Штабс-капитан подошел к нему, склонился над прапорщиком. Тот находился в сознании, мелкое звенящее облачко поднялось над ним — прапорщик шевельнул губами, позвал Павлова.
— Что, Саша? — спросил тот.
— Я очень скоро умру, — донесся до Павлова едва различимый шепот,— осталось совсем немного...
— Саша, на эту тему я с вами даже говорить не буду, — грубовато, с напором произнес Павлов, — не буду и не хочу.
— Я это чувствую, — прошелестел Ильин, — ощущения мои меня еще никогда не обманывали. Обещайте мне сделать одно...
— Что, Саша?
— Матери моей напишите... Расскажите, где я похоронен. Кончится война — она приедет ко мне... на мою могилу... Я этого очень хочу. — Ильин слабо шевельнул головой, захрипел и смолк.
По мелко трепещущим ресницам, которые словно пытались склеиться друг с другом, но никак не могли — что-то не получалось, было понятно: прапорщик еще жив.
— Саша, Саша, — глухо и тяжело, с болью, зримо шевелившейся в нем, пробормотал штабс-капитан и умолк.
А старик Еропкин продолжал гулко ухать ломом в промороженную твердь берега, окутывался паром, топотал ногами — на одном месте стоять было нельзя, катанки примерзали, и снова взметывал над головой торец лома, всаживал «струмент» в землю.
Наконец удары его сделались мягкими, влажными, чавкающими, и старик обрадованно провозгласил:
— Нашел! Нашел место для Дремова!
Копать совковой лопатой было трудно — ею хорошо только землю выгребать из ямы да отшвыривать в сторону, что для такой лопаты в самый раз, а вот втыкаться в твердь, рубить — сто потов сойдет, прежде чем отвалишь какой-нибудь тяжелый ломоть. Павлов работал ожесточенно, стиснув зубы, косился в сторону — на берегу Кана, среди беспорядочного нагромождения льда обнажилось буйное течение; с визгом съехав со скользких камней, оно ломало, кромсало спрессованную шугу, припечатывало ее к берегу, склеивало огромные куски — получались целые горы, обойти которые можно было только по узкой кромке; сани там выстроились в длинную череду, шмыгали одни за другими мимо людей и растворялись в сером утреннем мареве.
Люди продолжали рыть могилу умершему солдату, такому же христианину, как и они, — сочувствовали Дремову и одновременно завидовали ему: отмаялся человек, больше не будет мучаться.
Последним мимо Павлова с дедком прошмыгнул возок с дырявым верхом, заткнутым желтым пуком соломы, возком управлял редкозубый малый в волчьем малахае. Зубы у возницы торчали в разные стороны, были крупные, их никак не могла прикрыть мелкая верхняя губа, и малый этот выглядел сущим людоедом, все время державшим наготове свою страшную пасть.
Берег опустел. Старик Еропкин оставил лом, выпрямился, хватил запаренным ртом морозного воздуха:
— Ух-xy-y!. Совсем ушомкался. Передохни, ваше благородие!
Штабс-капитан протестующее мотнул головой: от колонны отрываться нельзя, можно безнадежно отстать, батальон его также не должен оставаться без командира — хоть там и имеются офицеры, но все равно командир есть командир... Павлов подцепил лопатой неувертливый валун, тот проворно соскочил с лопаты, шлепнулся в желтую мякоть, которую не брал мороз, штабс-капитан подцепил его снова, стиснул зубы, поволок из ямы по стенке наверх, но тот снова сорвался. Павлов выругался, разогнул спину. Глянул в сторону ушедшей колонны.
Последний возок, которым управлял людоед в волчьем малахае, был уже едва виден — только кажется, что колонна движется медленно, на самом деле это не так.
— Поднавалимся, Игнатий Игнатьевич, — подогнал он старика Еропкина, вновь подцепил валун лопатой, поволок его наверх, подтащил к краю, засипел, не в силах сделать последнее движение. Старик потуги штабс-капитана засек, подпер снизу лопату ломом, закряхтел, подтолкнул — так вдвоем они и выволокли тяжелый камень наружу.
— Были бы силы — поднавалились бы, ваше благородие, да сил нету, — тихо проговорил старик. — Все силы остались там, за Уралом, на реке Волге.
— И у меня сил нет, — признался штабс-капитан, всосал сквозь зубы воздух, — но поспешать надо, Игнатий Игнатьевич. Мы здесь, — он обернулся, обвел глазами изломанное, присыпанное трескучим снегом пространство, — как голенькие на чьей-то ладони, со вех сторон открыты. Надо хоронить Дремова и — быстрее за колонной.
— Все равно перед порогами колонна остановится, — рассудительно произнес старик, — место там, я разумею, не в пример этому, — он потыкал перед собой рукой, — тут танцевать можно, а там особо не растанцуешься. А с другой стороны... С другой стороны, все может быть, и окажется, что там места в три раза больше, чем тут. Но пока разведают дорогу через пороги, пока прорубятся сквозь торосы — часа два пройдет, не менее. Мы к самой раздаче каши поспеем.
Павлов глянул на возок, где лежали Варя и Ильин, губы у него дернулись, старик Еропкин взгляд его засек и проговорил успокаивающе:
— Все в руках Божьих. Все равно их благородие Ильин на операционный стол не попадет раньше, чем мы одолеем пороги.
Штабс-капитан не ответил, вновь всадил лопату в проволглую, не поддающуюся ни морозу, ни лопате землю, изнутри она словно была Пропитана каким-то маслом. Павлов даже смахнул пальцами с тускло поблескивающего острия комочек земли, поднес его к ноздрям — от комочка действительно доносился едва уловимый дух масла. Старик рядом зачавкал ломом.
Болели суставы, болели мышцы, в голове раздавался тупой усталый звон, за ушами плескалась боль. Штабс-капитан пытался сглотнуть твердый клейкий комок, застрявший у него в горле, и никак не мог этого сделать — комок не двигался, мешал дышать. Серое пространство перед глазами сделалось розовым, поплыло в сторону... Штабс-капитан обессиленно опустил руки.
— Я и говорю, ваше благородие, надо отдохнуть, — раздался рядом голос старика.
В ответ штабс-капитан упрямо мотнул головой:
— Нет! — Ухватил лопату за черенок и вновь всадил ее в землю. Даже воздух зазвенел противно, тонко, будто в него набили толченого стекла, стекло это склеилось в пространстве, отвердело, и в нем, словно мираж некий, скрылся последний возок колонны, управляемый редкозубым людоедом... Издалека донесся слабый призыв — полузадохнувшееся ржание напрягшегося коня, старающегося выволочь воз из промоины, ржание перекрыл едва слышимый, стертый расстоянием мат, и все стихло.
Минут через двадцать они закончили рыть могилу, положили в нее окаменевшего, завернутого в дырявую холстину с приставшим к ней снегом Дремова, поспешно закопали.
Павлов осенил могилу крестом.
— Погоди, ваше благородие, я сейчас. — Дедок метнулся к возку, выдернул из-под облучка ровную, оструганную палку — хранил ее на всякий случай, если надо будет отойти от возка, прощупать снег, потом достал еще одну палку, покороче — это была планка, оторванная от ящика, приладил к длинной палке, получился крест. — На могиле, ваше благородие, надо метку ставить, кто здесь лежит... Иначе, ваше благородие, Дремов нас не поймет... И не простит.
С этим штабс-капитан был согласен. Проговорил коротко:
— Да!
Старик Еропкин вогнал крест в холмик, пробормотал удовлетворенно — сорвался, засипел, в промороженном воздухе было мало кислорода, нечем было дышать:
— Прости, друг Дремов, что впопыхах тебя похоронили. Видишь, что творится? — Он умял ногою землю, озабоченно глянул в пустое пространство, в котором уже ничего не было видно, и заторопился: — Ну все, друг Дремов, прощай!
Павлов, ощущая, как у него нехорошо подрагивают, трясутся ослабшие руки, а ноги едва держат тело, разъезжаются на наледях, проступивших сквозь снег, подошел к возку, опустился перед ним на корточки, но не удержался, упал на колени. Застонал огорченно — в этой слабости он сам себе был противен, потом отогнул края мехового полога и прошептал виновато, не слыша самого себя, будто он оглох:
— Варя!
У Вари шевельнулись ресницы, но глаз она не открыла.
Павлов, ощущая, как у него сами по себе смыкаются, склеиваются глаза, склонился над женой и неожиданно увидел то, что больше всего боялся увидеть, — на лбу у Вари проступила мелкая желтоватая сыпь. Штабс-капитан неверяще мотнул головой, покусал зубами губы. Варино лицо дрогнуло перед ним, сжалось, на него наполз туман, в тумане возникли страшноватые, пугающе кровянистые пятна, смешались с серым студнем пространства, и Павлов, всхлипнув, вновь неверяще помотал головой:
— Нет!
Сыпь на лбу — это тиф. Самое опасное, что может быть в таком походе, это пострашнее красных партизан, от тех хоть отбиться можно, взвалить на руки пулемет и выйти навстречу пропахшим дымом волосанам, выныривающим из тайги, — тремя очередями их запросто можно загнать назад, в лес, а вот сыпной тиф не загонишь...
Очнулся штабс-капитан оттого, что над ним стоял старик Еропкин.
— Ваше благородие, пора, — одышливо произнес он.
— Ты видишь — сыпняк... Тиф.
— Я это знал еще вчера, — сказал Еропкин. — Мы все тут останемся, ваше благородие, такая судьба нам выпала. Тиф мы не одолеем. — Старик переступил с ноги на ногу; стеклистый визг снега, раздавшийся у него под подошвами, резанул Павлова по ушам. Он вяло, будто это и не с ним происходило, ответил, что у него что-то происходит со слухом: то он все слышит хорошо, отчетливо, даже резко, то все вдруг погружается в некую плотную вату, и обволакивает эта вата, обволакивает... Старик вздохнул, забираясь в возок. — Поехали, ваше благородие. Покуда живы — жить надо и сохранять наших близких надо. Варюшу вон... Прапорщика...
