Александр Грог - Время своих войн 1-2
ФЕДЯ (60‑е)
Федя проигрался в «чику». Не кому–нибудь, а Кенту…
Чтобы играть в «чику», первым делом нужен хороший плинтак. Лучший плинтак получался, если в чистом песке; не слишком сыром или сухом, продавить–накрутить небольшое углубление лампочкой, потом, растопив свинец в консервной банке, осторожно влить — причем, никак не больше не меньше, а ровно столько, сколько необходимо. Удачные плинтаки ценятся. С удачного можно было порядком выиграть — рубль и даже два! Но это если играть целый день, и если удача будет. Попробуй с десяти шагов попасть навесом в стопку копеек или (хотя бы) оказаться со своим плинтаком ближе всех к рубежной черте, чтобы иметь «первую руку». Те, кто не добросил, уже считаются проигравшими, теряют вложенные деньги, а хочешь выиграть — приходится постоянно рисковать, чтобы, как самому лучшему, иметь право на «гашение». И опять же, всякий кувыркающийся плинтак, если он не врезался своей гранью в землю, не влип в нее, а отпрыгнул, перекульнулся через себя — в зачет не идет, и неудачнику приходится, потеряв все вложенное, терпеливо ждать следующего кона. Бросать надо с подкруткой. Федя тайком от всех сделал выбоинку, вгоняет в нее ноготь указательного пальца и, в момент броска, им закручивает. От этого плинтак летит ровно и как бы вгрызается в землю, вплотную к линии — прямо туда, куда нацелил.
Но лучшая удача, если попал прямо в стопку монет, чтобы та рассыпались, и тут даже не надо, чтобы хотя бы одна из них перевернулась — тогда все они твои, и игра начинается по новой. Первая рука опять твоя.
Федя три раза подряд снял банк — дело небывалое. И Кент, рассвирепев, схватил его плинтак и забросил в прудку с зеленой ряской, черной тухлой водой и лягушками.
— Играй другим, а сваливать не смей!
С Кентом не поспоришь. Федя взял тяжелый щербатый плинтак у какого–то малыша и, конечно же, проигрался…
Федя — никакой. Совсем никакой, ничем не выделяется: ни ростом, ни поступками. Только задумчив и молчалив без меры. Еще можно уловить его оценивающий взгляд, словно от зверька — сделают ему плохое или нет? — только это пока еще и можно уловить.
У Феди нет друзей. Чтобы иметь друзей, надо чем–то выделяться, либо иметь что–то такое, чего у других нет, либо идти в подчинение. Федя не любит мальчишек — своих погодков, и тянется к тем, кто значительно старше его. Но им он тоже не нужен: не срывается бегом по мелким поручениям, только стоит и слушает, следит за движениями. При нем всем неловко. Обзывают всяко, иногда длинно, словно характеристику дают: «пыльным мешком из–за угла трахнутый». Федя не обижается. Во всяком случае, по его виду не поймешь — обижается или нет. Когда на него замахиваются, он отбегает и смотрит. Когда за ним бегут — бежит, останавливаются — он тоже останавливается и опять смотрит. В школе его трудно прижать в угол, он держится середины. Федя ненавидит маленькие комнаты и всегда в ожидании, что его ударят сзади…
Федя не любит устные предметы, у доски слова из него выходят очень тяжело, паузы между ними большие — это раздражает учителей, и им кажется, что Федя туповат. Но контрольные он пишет споро — живым умом, задачи решает быстрее всех, сочинения образные, и, если не знать, кто написал, можно потом очень удивиться…
Немота без глухоты случай редчайший. Иногда делает над собой титанические усилия, говорит сразу несколько крайне необходимых фраз, обильно при этом потея. Один раз, когда ставился вопрос о его определении в спецшколу для детей с недостаточным развитием, приехала комиссия, расположилась в актовом зале. Тогда всех удивил. С огромного испуга говорил четко и внятно, отвечал на все вопросы. Комиссия директору с завучем поставила на вид: «Что это вы дурака валяете? Живой ребенок — сообразительный!» А те так себя чувствовали, будто Федя все это нарочно, что это он их обманывает, дурит…
После проигрыша Кенту, Федя сразу же идет в секцию бокса — записываться в боксеры…
— Бой с тенью! — орет тот, который в костюме.
И все начинают молотить кулаками в воздух, будто кого–то видят перед собой.
Федя здесь всего первый день, понять еще ничего не успевает, а ведут за канаты и дают мальчишке, который, по виду понятно, не первый день и даже не неделю — бровь посечена, нос сплющен и ухмылка противная. Такому же, как и он, вручают свисток — судить, понятно, что приятелю первого — такой насудит! Феде тоскливо, словно попал на дурной двор, въехал новоселом, где жесткая прописка. Тренер тоже улыбается неправильно, будто любит такие дела.
Дальше канатов не убежишь, повернуться спиной страшно — ударят в затылок. Федя, когда его стали бить, очень испугался, про правила, о которых слышал и с трудом понимал, забыл… Очухался. Один лежит, а второй, который разнимал, на корточках, и даже не приседает, а скрутился калачиком — руки меж колен, за свое держится — это, Федя с трудом вспоминает, он его уже коленкой… А первого локтем в голову, потому как не ухватиться было, не остановить — перчатки мешали.
Тренер, который в спортивном костюме, орал, ни на кого не глядя, но понятно на кого.
— Уберите от меня этого бешеного, пока я его не контузил!
Будто Федя к нему приставал. Он и к этим, которым плохо, тоже не приставал.
Потом сидел в раздевалке, сердце бешено колотилось. В сторонке пацан стоял, ждал пока он оденется и уйдет. Это понятно — это, чтобы что–нибудь не своровал в раздевалке…
Федя пытается понять — что произошло. И еще — зачем боксерам правила, если без правил их можно побить? И как так получилось, что побил? Случайно — это понятно, но случайно и двух? Как сделать так, чтобы это не было делом случая?
Федя еще не знает, что едва не вывел формулу, одну из главных составляющих боевого успеха — «непрерывность непредсказуемых действий», боя без всякой системы или правил. Он еще не способен выделить главное: что в бою, драке ли, но всякого заведомого более сильного противника следует бить без остановки, чтобы у того не осталось времени на осмысление — что собственно происходит? Но и (что гораздо важнее!), чтобы не осталось времени на осмысление себя самого — чтобы самому не успеть испугаться…
Это первый выигранный бой Феди, отправная точка последующей бесконечной череды других, фактически уже иного человека, который потом, спустя годы, получит прозвище–характеристику — «Костоправ».
Многое может случиться за лето…
Федя бросает пачку чая человеку с волчьими глазами…
— Хочешь еще принесу?
Федя пробует приручить себе учителя.
Люди злые. Однажды возле него упал кусок кирпича, и Федя успел заметить фигуру в стеганом бушлате на плоской крыше. После этого какое–то время ходил другой дорогой.
Их называли «вольняшки». Хотя Федя и не понимал — какие это могут быть вольняшки, если за забором? А дядя Платон — сосед, усмехнулся и сказал непонятное, что–то вроде, что с той стороны забора непонятно, кого, собственно, забором огородили…
Чай один, одинаковый, но в обмен можно получить всякое. Федя ни разу не спросил, как зовут того «вольняшку», которого выбрал себе в учителя, «вольняшка» никогда не интересовался — зачем все это Феде, смотрел на него зло, не ругался, но лучше бы ругал… Когда ругаются, не такие злые — злость словами выходит, а здесь в человеке словно такая злая кислота скапливается, что металл может разъесть. Учит всяко. Иногда нападает блажь, тогда дает многое. Иногда, если не в настроении, говорит примерно следующее:
— Не можешь бить — грызи, не можешь грызть — вцепись всеми конечностями в мизинец, и хоть его–то отломай! Все! Урок закончен!
Федя кивает. Сойдет за урок. Бросает двадцать копеек… По копейке за слово. «Вольняшка» свирепеет, хватает руками за грудки, задирает над землей — Федя перехватывает за палец и принимается его выламывать, одновременно тянется зубами к уху…
«Вольняшка» отбрасывает от себя.
— Псих!
Взрослые странные.
Федя, чувствует себя пьяным жизнью, как всякий ребенок, узнавший нечто новое не в классе, а исключительно благодаря самому себе, переполненный мыслями о новых открывавшихся возможностях, пытающийся охватить их все разом, не в силах расстаться и с мелочами, подобно кладу, который не унести за раз.
В тот первый год, когда осенью возле школы слышит привычное от Кента: «Эй, дохляк, плати за пропуск!», подходит, смотрит ему в глаза, и без всякого замаха ударяет сложенными пальцами в шею. И опять стоит смотрит, как тот, схватившись за горло, оседает и уловливая в его глазах иное выражение: обиженное недоумение, переходящее в страх…
Феде самому, вдруг, нравится бояться. Это приходит, как внезапное. Не страх, разумеется, а радость страха. Как открытие, еще не сформулированное. Потом, много позже, Федя понимает и принимает как должное, что главной действующей силой поступков является страх. Причем, в равной степени и тот страх, который стремишься скрыть, которому поступаешь вопреки — назло. Федя наслаждается собственным страхом, купается в нем, ищет его. Выдумывает и создает множество ситуаций, где можно испугаться. Проходя пугающее, как некую игру с самим собой и собственным страхом. Вроде наркомана, которому с каждым разом нужна все большая доза, чтобы острее чувствовать мир. И это становится некой дополнительной странностью его характера. Федя, вроде скупца опасающегося запустить кого–нибудь в свою сокровищницу, и даже признать, что такая сокровищница существует, боится показать свой страх кому–то еще. Страх истинный, не тот, что учится подсовывать…
