Владимир Петров - Черемша
Хорошая штука эта "говорилка"! Всё знает: где какой завод построили, сколько руды накопали, куда и зачем канал прорыли; знает, где жарко, где холодна, в каких местах дожди идут, и почему затмение происходит, и как надо лечить ту же самую лихоманку-малярию. А то ещё физкультуру под музыку передают — тоже интересно. "Встаньте, потянитесь, ногу — туда, руку — сюды. По-скакайте: ать-два, ать-два!" Ну это, видна, специально для ленивых, которым всё надо непременна под команду да чтобы с музыкой. Может, и правильно: народ теперь куражливый, деликатное обхождение любит…
Напротив пожарного депо, внизу, на прибрежной лужайке, топчется реденький утренний базар: картошка да скороспелый лук-слизун, за которым пацаны лазят на отвесные скалы. Никакого мяса, ни дичи — оно и перед праздником редко бывает, а сейчас, когда скотина на вольном выгоне, и подавно. С краю навеса на обычном своём месте торгует медовыми сотами Савватей Клинычев, кержацкий староста. До мёда охочих нету, потому как — нонешний, весенний, стало быть, с черёмуховой горечью, болиголовом. А медовуха из припрятанного туеска идёт бойко: частенько заглядывают парни, шагающие на стройплощадку, полтинник кружка на послепраздничное похмелье. Надо будет подсказать товарищу Вахрамееву, пускай приструнит кержацкого торгаша, негоже рабочий народ спаивать.
А вон и сам он гарцует на Гнедке в конце улицы. Мерин сыто ёкает селезёнкой, секет искры на булыжниках — неделю, как кованый. Председатель сидит ловко, едет ровно, не шелохнёт плечом, даром что Гнедко далеко не иноходец. Сразу видно — кавалерист.
Привязав мерина у коновязи, Вахрамеев направился не к сельсовету, а к сторожке, похлёстывая по голенищу нагайкой. Понятное дело — несколько дней находился в отсутствии, а кто, как не дед Спиридон, лучше всех знает "текущую информацию"? Посидишь-ка целыми днями на самой Черемшанской пуповине — чего только не насмотришься, наслушаешься.
Товарищ Вахрамеев руку подаёт с размаху, будто сплеча рубит шашкой.
— Здорово, Спиридон!
— Здравия желаем! — затыкая дырку на горле, старается гаркнуть "дед-топорник", однако получается сипло, не очень-то вразумительно. Услужливо протягивает кисет — сам давно не курит из-за плохого горла, но табак завсегда держит для начальства. Из собственного огорода и по собственному секретному рецепту изготовленный. (Вахрамеев любит по утрам побаловаться самосадом).
— Давай засмалим твоего дальнобойного! — председатель с удовольствием вертит "козью ножку", набивает табаком из пригоршни, запаляет трут. — Ну, какие имеются последние известия? Докладывай.
— Да опять же военные угрозы проистекают. — Спиридон возмущённо тычет большим пальцем назад, в сторону репродуктора на окне. — Сказывают, слышь-ка, будто фашисты нападение готовят на эту самую… На Испанию. Эдак вот.
— Слыхал, дед, — поморщился Вахрамеев и подумал, что из Спиридона хреновый всё-таки "информатор":
шипит, как сковородка на углях. — Я тебя про местные новости спрашиваю. Как прошёл праздник, какие в народе происшествия случились?
— Никаких, — дед помотал головой. — У нас ведь как? Кержаки вовсе не пьют, остальные медовуху потребляют. А она на голову не действует, только что ноги связывает.
— Чего, чего? — не расслышал Вахрамеев.
— Ноги, говорю. По ногам бьёт. Аль сам не знаешь?
— Драки-то были?
— Были, как не бывать. Что оно за праздник без драки? Ну, дак молодые ведь, у них чешется. А ежели мужики вступаются, так то для порядку. Гошку-то, слышь-ка, Гошку Полторанина, вот урезонили, язви тебя в душу!
Дед стал рассказывать про Грунькину свадьбу, про то, как инженер Хрюкин обработал Гошку немецким боксом ("Ногу, слышь-ка, выставил да кулачищем-то в морду — тык! Вот бабы подушки выбивают, так оно как есть похоже. Гошка, стало быть, на полу спички собирает, встать никак не может. Эдак вот"). Потом про Устина-углежога начал было объяснять, но Вахрамеев перебил, махнул рукой — "ладно, с Устином разберусь сам". Уж больно тужился старик, аж сизый лицом сделался — трудно ему было говорить. А вот поди ж ты, любил поболтать, покуда не остановишь.
Нечаянно затянувшись, председатель схватился кашлем — еле отдышался, зло сплюнул и сказал сразу осевшим голосом:
— Что за табачище, мать твою в касторку? Прямо живодёр. Или подмешиваешь чего?
— Само собой, — ухмыльнулся Спиридон. — Мяту, значит, для резкости, полынки — для крепости, а ещё одеколончиком брызгаю, чтоб дух приятный.
— Фокусничаешь… Вот от такого курева, видать, и сам безголосый остался, — проворчал Вахрамеев. — Так, говоришь, Гошка Полторанин обратно безобразничает? Что-то надо с ним делать в воспитательном плане… На стройку его определить в рабочий класс, а то он среди возчиков околачивается, пьянствует. Это наше упущение, Спиридон, потому как этот самый Гошка-обормот разводит в пашем обществе классовый антагонизм. Понял, куда идёт суть?
— Вестимо, — прошипел дед. — Я его, гада, в прошлом году черезседельником отхлестал. Ей-бо, не вру! Припёрся пьяный в шорню и стал, паразит, хомуты кидать, вот как ты говоришь, антагонизм делать. Ну, мужики-шорники, дали ему чёсу. В каменотёсы его надобно, эдак вот!
В сопровождении Спиридона председатель обошёл площадь, велел прогнать с сельсоветского двора чью-то наседку с выводком да заодно узнать, кто хозяин приблудной курицы. А уж сельсовет примет меры — имеется постановление против тех, кто бесконтрольно распускает живность по селу.
Обычно от калитки сельсовета Спиридон отправлялся в свою сторожку. Однако сегодня почему-то плёлся следом до самого крыльца. Вахрамеев остановился, спросил:
— Что у тебя ещё?
— Не у меня, а у тебя, — хитро прищурился Спиридон. — Вон погляди-ка на речку.
Вахрамеев присмотрелся, недоумённо склоняя голову к одному, к другому плечу.
— Ну, сидит какая-то баба. Воду пьёт, что ли.
— Это она завтракает, сердешная. Горбушку в речке размочит и ест. Я за ней, почитай, с самого рассвету наблюдение веду.
— Тьфу! — рассердился Вахрамеев. — Ну и наблюдай, я-то при чём?
— Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахрамеев! — дед язвительно заюлил, задёргал бородёнкой. — Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.
— Врёт! — небрежно бросил председатель. — Не знаю такой.
— Вот и я говорю ей: врёшь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.
Вахрамеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию "шорника-топорника".
— Девка, говоришь? Хм… Ану давай, зови.
Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахрамеев не услыхал, а почувствовал её появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и берёзового дёгтя — неповторимый запах человека из тайги. Такой дух везде носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы, да ещё, пожалуй, кержацкие странники-провидцы.
Он сразу узнал её: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутёмной "приезжей избе" при свете свечи — в блокноте где-то даже запись осталась.
— Ефросинья Просекова? — председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел её как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.
— Она самая, — певуче, не без жеманства подтвердила гостья, и прошествовала-проплыла к председательскому столу (Походочка как на вожжах! — про себя усмехнулся Вахрамеев). — Здравствуйте вам!
Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка припёрлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…
Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одёрнув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф — всё не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем.
— Он пущай уйдёт.
Начальственно кашлянув, Вахрамеев сказал деду:
— Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчёт очереди — чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.
— Да, поди, ещё рано, — недовольно просипел Спиридон. — Магазин-то однаково в восемь открывают.
— Вот до открытия и предупреди. А то я мимо проезжал, видел — уже столпотворение происходит.
Когда дверь захлопнулась, Ефросинья скоренько подвинула табурет поближе к столу, доверительно спросила:
