Айрис Мердок - Время ангелов
— Я знаю. Несомненно, что-то тревожное в этом есть. Я даже не раздвигала шторы. Вполне возможно, сейчас ночь.
Новая комната Элизабет, ярко освещенная несколькими лампами, потихоньку начинала приобретать вид ее прежней комнаты. Как и та, эта была L-образной. Кровать стояла в нише, частично скрытая за китайской ширмой. Чуть повернув голову, Мюриэль могла разглядеть в зеркале самый краешек постели. Простыни в беспорядке свисали до самого пола, но все вместе напоминало гнездо — воздушное шелковистое ложе в восточном вкусе. Длинная книжная полка, уже установленная и заполненная, помещалась рядом, на стене. Рабочий столик Элизабет с маленьким приемником и пишущей машинкой, которую она называла «собака», стоял между гардеробом и дверью. Повернутый к камину, где мрачно полыхал огонь, протянулся покрытый красным вельветом шезлонг, поддерживая спину Элизабет, теперь отдыхающей после раздумий над головоломкой. Карл купил ей эту дорогую и изысканную вещь, когда она впервые почувствовала себя плохо.
«Если я собираюсь быть привлекательной калекой, мне надо иметь шезлонг», — сказала тогда Элизабет.
Мюриэль восхитилась, она всегда восхищалась отвагой и почти сверхъестественной бодростью, с которой Элизабет выносила тяготы собственной судьбы.
— Что понадобилось Карлу? Кажется, я слышала, как он тебя позвал.
Мюриэль всегда немного удивлялась этой привычке двоюродной сестры называть ее отца по имени. Так она звала его всегда, с раннего детства, ничуть не смущаясь. Девушки никогда не обсуждали Карла, разве что шутливо: «Может ли когда-нибудь дьявол явиться собственной персоной и утащить его в ад?»
— Он спрашивал, ищу ли я работу.
— Ты не сказала ему о поэме?
— Нет.
Элизабет никогда не просила Мюриэль прочитать поэму, а когда Мюриэль что-то зачитывала ей, всегда отделывалась кратким замечанием. Мюриэль несомненно огорчила бы суровая критика, но и отсутствие таковой ей не помогало.
В эти дни Мюриэль почти физически ощутила некие изменения в их отношениях с Элизабет. Пять лет, которые их разделяли, в разное время означали разное. Элизабет всегда была чистой, нежной, душой дома, средоточием невинности. Ничто и никогда, казалось, не в силах было омрачить веселость осиротевшего ребенка, веселость неиссякаемую, несущую в себе столько света. Даже Пэтти любила ее. И когда Элизабет тащила Мюриэль за руку, все вперед и вперед через все годы детства, Мюриэль послушно следовала за ней, но при этом знала, что защитница и опекунша — она. Мюриэль твердо, даже упрямо верила в свои силы и считала себя учительницей Элизабет. Элизабет была понятлива, усердна и преданна. И вот только недавно Мюриэль почувствовала, что баланс смешается и пять лет начинают терять свое значение. По своему развитию и образованности кузина была почти ей ровня, и Мюриэль угадывала в повзрослевшей Элизабет силу характера, не уступающую ее собственной. Лишь угадывала, ибо эта сила не только никогда не устремлялась против нее, но и едва обнаруживалась в ее присутствии. Ради Мюриэль, да и ради Карла Элизабет все еще играла роль веселого послушного ребенка, но теперь с невольным оттенком притворства. То, что до сих пор казалось таким мягким и шелковистым, теперь время от времени обнаруживало отблеск стали.
Это тихое возмужание и восполнило, по мнению Мюриэль, красоту Элизабет. Лицо ее стало более суровым, еще больше похудело, словно где-то в глубине зрело нечто сильное, властное. Взгляд темных глаз утратил детскую открытость, он что-то сознательно охранял теперь, что-то, требующее неусыпной защиты, Мюриэль всегда с готовностью соглашалась, что Элизабет «прелестна», и в ее восхищении не было ни капли зависти. Мюриэль, для которой ни в коей мере не было характерно чувство самоумаления, знала, что и она привлекательна. По сути, она была похожа на Элизабет, только не так бледна и с менее выразительными чертами. Волосы, которые она стригла коротко, по-мальчишечьи, были золотисто-коричневого цвета, а глаза были узкими, темными, с вкраплениями синевы. Мюриэль не сомневалась в том, что красива. Но Элизабет она считала не просто красивой, а великолепной.
С интеллектом все обстояло иначе. Элизабет была скорее сообразительна, чем вдумчива; у нее был хороший, но едва ли творческий ум. Она блестяще овладела греческим, а ее латынь была теперь лучше, чем у Мюриэль. Но Мюриэль одобрила и поддержала решение Карла, что, отчасти из-за слабого здоровья, Элизабет должна отказаться от поступления в университет. И Элизабет осталась дома. Она, как и Мюриэль в свое время, верила в силу самообразования; Мюриэль же с удовольствием продолжала формировать и направлять образ мыслей кузины — ради будущего, в отношении которого она постоянно строила определенные планы. Мюриэль знала, что во всем, что касается ее кузины, она неизменно будет главной. Элизабет никогда не посягала, да, наверняка, и не будет посягать на ее интеллектуальное первенство. Между ними не было и намека на столкновение воль. Наши отношения, как они нередко признавались друг дружке, замечательны, совершенны!
Мюриэль иногда беспокоило, что Элизабет воспринимает свой невероятно замкнутый образ жизни как нечто вполне естественное. В Мидленде у них был свой маленький круг знакомых, но девушки неизменно третировали молодых людей как низших, поддразнивая и распоряжаясь ими в их присутствии, и насмехаясь в их отсутствие. И всех этих юношей рано или поздно ждал приговор: «ужасно скучный». С ними обращались так, как капризные принцессы обращались с детьми слуг. Более подходящая компания, возможно, ждала девушек в Лондоне, но не так-то просто было найти друзей для Элизабет. Карл никогда не делал попыток ввести ее в общество, а сама Элизабет была странно равнодушна к своему одиночеству. Мюриэль с беспокойством искала в подрастающей Элизабет признаки интереса к юношам, но Элизабет только подшучивала над своими немногочисленными приятелями. Мюриэль пыталась расслышать отзвук внутренней тоски, но тщетно. В отношении больной девушки к настоящему не было как будто ни капли отчаяния. Только недавно, в этой сверхъестественной тишине, она вдруг ощутила в Элизабет признаки страстной натуры.
Мюриэль, давно считавшая себя исключением, теперь начала осознавать, что не имеет никаких предпосылок для обычной любовной жизни. Мюриэль все еще была девственницей, но это ее нисколько не волновало. Не было мужчины ее возраста, которого она не сочла бы ничтожеством по сравнению с собой. Время от времени она влюблялась в старших по возрасту мужчин, глупо, по ее собственному мнению, и сентиментально. Она была влюблена в своего учителя латыни и в коллегу в той фирме, где работала. Невостребованная, да и просто незамеченная, ее страсть умирала тихой смертью. Великий театр страстной любви — это не для нее. Ей предстоит, забыв о радостях жизни, в одиночку идти по стезе художника и мыслителя. Только отношения с Элизабет были той сферой, в которую она вкладывала всю свою душу.
Мюриэль было больно и вместе с тем приятно осознавать, что жизнь кузины может со временем сложиться по-другому. В предназначении Элизабет, в отличие от ее, Мюриэль, предназначения, нет ничего исключительного. От рождения ей суждено счастье обыкновенной жизни, и она однажды обретет его. Она слишком прекрасна, чтобы навсегда пропасть в черной безлюдной пещере, которую отец Мюриэль неутомимо возводил вокруг себя и в которой Элизабет была поистине средоточием света. Конечно, у Мюриэль иногда появлялась мысль — уйти и увести с собой Элизабет. Но такой поступок казался всегда чем-то преждевременным и неуместным. Что-то хрупкое было… но не в ее отношениях с Элизабет, а в самой ситуации, препятствующей любому насилию. Элизабет, в конце концов, расплачивалась за свое затворничество своей неготовностью к встрече с миром. Но, может быть, наступит день, когда явится ее принц. То есть, станет ясно, что его появление необходимо. И тогда она, Мюриэль, сама его выберет и подготовит. Она не представляла себе замужество Элизабет, которое повлекло бы за собой их расставание. После стольких лет они просто не смогут расстаться. Значит, их станет трое.
Отделяя свою судьбу от судьбы кузины, Мюриэль взвалила на себя груз превосходства, тяжкий, она понимала это, груз. Медленно отдаляясь от берега обычной жизни, она временами испытывала панику. Это напоминало утрату невинности; и случались времена, когда ее охватывала неясная тоска по простым вещам — глуповатой влюбленности, свободному счастливому смеху. Смотреть, как пес бежит по улице — и то счастье. Она не могла понять, почему ее аскетизм так похож на грех. Вся ее жизнь, даже долгая дружба с Элизабет, была проникнута тайной печалью. Мысль о самоубийстве пришла к ней не откуда-то извне, как результат каких-то событий или разочарований, скорее, это было свойственно ей. Она уже давно запаслась бутылочкой со снотворным. Таблеток было достаточно, чтобы при желании уйти из этого бренного мира легко и безболезненно. Мысль, что она здесь лишь временно и каждый день совершает выбор, пронзала ее дрожью всякий раз, когда она сжимала и встряхивала маленькую бутылочку освобождающих таблеток, о существовании которых не знала даже Элизабет. Да, она могла уйти в любой день. Но, конечно, не сейчас.
