Анастасия Цветаева - AMOR
И каждое слово её ликовало, что оно — ничего не значит! Ничего не весит! Что оно — пусто! Легко! (что "это" мыслимо, потому что оно уже с ними, здесь…).
— …Потому что я почти вдвое старше тебя, почти что, и, если б это случилось — ты бы мне никогда не простил, что я бы тебя бросила. Ты — умен! Это разбило бы наши с тобой отношения! (говорил ли когда кто — умней?) Наконец, я обещанием связана… Себе данным! Слишком многое было в моей жизни, годы "свободы". Но это был дурной путь. Он шел в пропасть. И я обещала себе — бороться со своей природой.
— Я не чувствую твоего обещания! — сказал через гору заикания Женя, и жестом ддиннопальцевой и все же мясистой руки, чуть влажной, неуловимо и как‑то обаятельно–противно, тронул её руку.
Сиянье его потемневших, синих сейчас, прозрачных, и все же чуть помутневших, глаз было…
Она тихонько, как змея кожей, содрогнулась ужасом (хоть и негодованьем уже!), что она завела себя в го, где человек смеет, и вправе так сказать ей!
Она проводила его до дверей, тяжелых дверей музейских. Она подала ему руку: "До вечера!" Он эту руку, пожав, держал, не в силах выпустить. На них кто‑то взглянул, проходя. В лице Жени, очень юном сейчас, улыбающемся от сознания силы, от счастья, в глазах загипнотизированных, гипнотизирующих — было что‑то такое страшное, по непременности их сближения, почти уже происходящего, что, остатком разума вынув из его рук руку свою и закрыв за ним двери, она сказала себе — в ветер между дверных половин:
— Завела себя? — вылезай!
На Арбатской площади бушевали прохладные силы, живые. Сейчас случится что‑то, что исцелит её! Она знала, она шла, улыбаясь — в ветер.
— Сейчас же иди в парикмахерскую, стригись как мальчик! Красу кудрей — с плеч!
— Нет! — отвечала она себе растерянно, негодуя. — Не могу! Лучше что угодно, чем это…
— Что угодно? Ну тогда ты будешь сегодня же с ним! Тридцатишестилетняя — с двадцатилетним! Подарок Сереже?! Знаешь, что будешь, не лги! Выбирай! Идёшь к парикмахеру?
— Ну, если так, то иду!
Но она села в трамвай и поехала к одному старому Другу. А на его двери был замок.
Значит, суждено самой справиться? Маленькая сложенная записка влезает в дужку замка: "Вспомните вечером обо мне, — мне трудно!"
Её тряс озноб. Кудри падали на пол и на халат. Голова, яйцевидная, мальчишечья, обнажалась. Зеркала сверкали её пропавшей красой.
Нет, не все! Дома она надела курточку сына, сняла феодосийский протез. Наверху своих уцелело всего три зуба. Теперь она спокойно ждала его.
Но так тупа, так жадна, так тонка и упряма страсть — что он, в первый миг ахнув, в следующий — ожил, не изменяясь к ней. Она приготовила ему сюрприз: позвала в гости прелестную молодую женщину, задержала её допоздна — чтоб поехал её проводить, она же без него ляжет и не отопрет на звонок. Но он вернулся через десять минут, только доведя красавицу — до трамвая. В ярости на нее, он было сжал её в объятиях. Но она вырвалась, велела ему или сейчас же идти — или спать ("соседям мешаешь!"), подняла, нежно, на смех. Уложила, как маленького, развенчивая все и все засыпая юмором, ошеломив его, победив.
…Это был провал апогея их дружбы. Под гипнозом её материнства трезвея, под натиском её грубоватости, он стал реже бывать, дружба их стала меркнуть.
Она увидела его другими глазами. Входящая в её тон с ним проза — озадачивала его.
— Вы с мамой, живя на её труд, поступаете неблагородно. В школе вы не учились из‑за заиканья. Хорошо. Сдали экзамены. Но с тех пор сели на шею двум рабочим старухам — и погоняете. Нет, погоняете: едите их еду, носите их одежду. Ещё покупаете книги на их бедные денежки!.. Вы — лентяй. Вы — должник безответственный… У мамы опять был сердечный припадок — и вы не ударяете пальцем о палец, чтобы приносить домой деньги! Если мама умрет — кто даст вам хоть пять рублей на ваше барство, кому вы нужны?
Женя слушал, сжимая губы и морща лоб, — и поступил на курсы корректоров. Он их кончил, стал корректором и стал носить матери триста рублей в месяц.
Устав от её воспитательной деятельности, он отмалчивался, остывал. И однажды:
— Конечно, я по–прежнему полон к тебе, то есть к вам, то есть к тебе — интересу и уважения, но… то чувство — прошло! Я уже не имею — любви! — он заикался.
Это было при Сереже. Должно быть, сказал — грубее, потому что — сын не смолчал:
— Вы мне, Женя, всегда были чужды — но такого я от вас не ждал! Разве так говорят с — женщиной! И — с такой, как моя мать?!
Ника стояла молча, с улыбкой. Ей было горько и стыдно за такую долгую измену сыну, за превозношенье над ним, его, может быть, тяжкой, но благородной природе Глеба — Жени. Жени, может быть, и гениального, но дефективного не в заиканьи, в чем‑то душевном, вхолоде — под теплом обаянья, которому она так поддалась… Но она не порвала с ним, они виделись. Все реже.
ГЛАВА 3
ЕЩЕ ИСПЫТАНИЕ
В Большом зале Московской консерватории Ягья эфенди играл на скрипке знакомые Нике мелодии, и Ника погружалась в прошедшее, когда слышала его в татарской деревне Ортай, в крымской степи, где миражи… Семь лет назад. Он давно утерял её след и не знал, что она сидит в зале. Но, слушая его музыку, она думала не о нем.
Светлые глаза с тяжелыми веками, измождённое худое лицо. Доктор P–в, Петр Михайлович!
В начале войны 1914 года в его лечебнице лежала мать первого её мужа. Доктор отговаривал пациентку от операции язвы, брался лечить. Ника навещала её. Она уже рассталась с её сыном, Глебом, но мать его любила Нику и не упрекала её. Нику поразило сходство доктора с братом мужа, старшим сыном больной. Мать видит своих детей — иначе. Тот же взгляд светлых глаз, и тяжелые веки, и грассирующее "р". Сердце сжалось: братья, Глеб и брат его, были похожи, за это сходство она почти полюбила старшего его брата… На них был похож Петр Михайлович! Разве сходство взгляда может быть — внешним? Говоря с ним о болезни свекрови, она не сводила с него глаз. И когда, предчувствуя, что улыбка будет тоже похожа, она улыбку увидела, в ней узнала их печаль, их грацию отступания в какую‑то свою, им одним ведомую тень — ей показалось, что это ещё один брат их встал на её пути. И он хотел спасти их мать от опасной операции. Ею не узнанный сын!
Странное чувство потрясло её: "Я бы могла любить этого человека". Но беседа кончалась. Мать мужа не послушала совета, не узнала в нем самого старшего сына, дала другому врачу убедить себя в нужности операции — и умерла после операции, той же весной, в больнице доктора Герцена, на Никитской.
…Годы спустя Ника пришла, в смятении, к доктору Р–ву, беременная от второго мужа, любя его и не желая терять его ребенка, она была обречена видными хирургами на операцию, дитя у нее отнимавшую. Осмотрев её, доктор P–в отверг диагноз врачей, спас и её, и сына. И снова — в этом свидании с ним она испытала то же странное чувство, оно называлось все так же: "Я бы могла любить этого человека". Эта мечта подспудно прошла через весь её второй брак. Затем умерли по ошибке врачей её второй муж и второй ребенок. Был 1917 год.
Её второй муж, друг ей и отец, умер на руках знаменитых московских врачей, отказавшихся делать ему операцию аппендицита: "Через три дня будет здоров". А он через девять дней погиб в муках: гной прорвался в брюшину. Ника была вне себя. Дети, брошенные на друзей, были в Крыму. Она металась от кладбища к железной дороге — не быть отрезанной от них начавшейся гражданской войной. В эти дни заболела её старший друг, как бы мать ей — тоже аппендицитом. Больная не соглашалась ехать к врачу, в горе — на войне пропал её муж, и ей было все равно… Но Ника не могла потерять её! Она бросилась к доктору Р–ву. Поймет ли Петр Михайлович необычную просьбу? Она не могла остаться с больной из‑за детей: задержка могла оторвать их от нее на годы. А солдаты, царские, не в силах воевать без оружия, бежали с фронта, в поездах творилось ужасное.
— Поймите меня! Выслушайте! Обещайте! Я оставлю вам телефон и адрес больной. И если она завтра не позвонит вам — поезжайте к ней без предупреждения, — да, лучше не позвонив, потому что если вы позвоните… Я — с могилы мужа, он умер от аппендицита, из‑за врачебной ошибки, я верю только вам из врачей! Вы спасете её. Обещайте мне! И я смогу ехать к детям…
Этот бред выслушав, удивленно, но добро — он обещал. Спросил фамилию её второго мужа — эту фамилию он знает. У него есть пациент…
Она уехала. Больной стало лучше, доктору не пришлось к ней ехать. Но вскоре Ника получила от нее письмо, в нем странно вплеталось ещё раз в её жизнь — имя Петра Михайловича: "Первый, кто после Вас, сразу после Вас, сразу после Вашего выхода из кабинета доктора — в него вошёл, был брат Вашего мужа. Мне это рассказала знакомая, сидевшая в приемной доктора. Я уже говорила Вам, что гордиться перед его родными, не просить помощи Вы имеете право — только за себя. Но у Вас его сын! И права не обратиться за помощью ему у Вас нет. Может быть, это судьба, что доктор встретил своего пациента словами: "А у меня только что была жена Вашего умершего брата". — "Жена? Какая жена?" — Дверь захлопнулась, и слышавшая эти слова больше ничего не услышала"… Ника прочла. Сердце билось. Совпадение, что она прошла рядом с братом мужа, — было странно.
