Казимеж Брандыс - Граждане
— Ну, кто будет открывать собрание? — шепнул он Тобишу, вынырнувшему откуда-то в эту минуту. И, не дожидаясь ответа, оперся руками о стол президиума, наклонился к первым рядам и откашлялся, прежде чем начать вступительное слово.
— Товарищи, — сказал он громко. — Наше сегодняшнее совещание будет посвящено будущему.
Журналист в первом ряду, затиснутый между Шелингом и Гнацким, кивнул головой и что-то записал в блокнот. А Шелинг демонстративно зевнул и вытянул вперед ноги в юфтевых сапогах.
Кузьнар бросал в зал короткие, быстрые фразы. Ощупывая взглядом знакомые лица передовиков, рассеянные в толпе, он после каждых двух-трех фраз делал паузу, чтобы перевести дух, — в висках кровь стучала слишком часто и громко, и он боялся, как бы у него на полуслове не оборвался голос. Он говорил о Варшаве, которая встает из развалин благодаря общим усилиям трудящихся, о людях, чьи взоры устремлены на будущие жилищные массивы, улицы, кварталы, где они начнут новую, социалистическую жизнь в своей свободной стране, в столице Народной Польши.
— На вас, — продолжал он, глядя сквозь клубы табачного дыма на Мися, сидевшего между Побежим и Илжеком в ряду, где мелькали только комбинезоны, ватники и куртки каменщиков, — на вас обращен взор народа! Вы смотрите на заводы и шахты, а люди шахт и заводов глаз не сводят с вас: как, мол, они там справляются? Не сорвут ли план? Не обманут ли наших надежд? Вот так оно и выходит, что сейчас польские рабочие из разных мест смотрят друг на друга. Я — на тебя, ты — на меня, а оба мы с тобой — на него. Маркевка подает сигнал: «Ребята, я столько-то и столько выполнил!» А кому он сигнал подает? Мисю! Ну, а Мись отвечает с лесов еще более высокой нормой, и эту новость назавтра уже читает в «Трибуне» лодзинский текстильщик или, скажем, литейщик на «Пафаваге»[28]. Так сегодня подгоняют и проверяют друг друга наши рабочие, передовой отряд польского народа!
Приведенные примеры, а особенно фамилия Мися, весьма популярного на стройке, произвели на публику большое впечатление. Множество голов в разных концах зала повернулось в его сторону, а Мись побагровел и, уткнувшись глазами в шапку на коленях Илжека, быстро двигал бровями. Между тем Кузьнар, подождав, пока утихнут перешептывания и скрип скамей, нажал на главную педаль: начал объяснять слушателям, что надо знать рабочему классу для того, чтобы хорошо строить. А знать ему следовало, как утверждал Кузьнар, прежде всего три вещи: что, для кого и зачем он строит. Потом, обратившись к примерам из прошлого, Кузьнар в торжественной тишине объявил, что во всей мировой истории лучше всего это знали двое: Ленин и Сталин. И потому они стали величайшими вождями рабочего класса и хозяевами страны социализма.
Клуб затрясся от бури аплодисментов. Когда они затихли, Кузьнар пояснил, как расшифровывать социалистическое понятие «хозяева страны» и кто ими является. — Хозяином страны, — сказал он, — может и должен быть каждый из здесь присутствующих. И каждый обязан знать, что, для кого и зачем он строит.
— Вот для этого мы и созвали вас сегодня, — торопливо закончил он, посмотрев на часы. — Архитекторы покажут вам, как прекрасны будут плоды вашего труда, а потом перейдем к обсуждению и вопросам.
Кузьнару казалось, что конец его речи несколько скомкан, но он не хотел утомлять людей, тем более, что общий интерес был сосредоточен на приезжих. Все ждали, что будет дальше, и когда за столом появился молодой архитектор с указкой в руке, кашель и шопот в зале затихли, а Кузьнар и Тобиш поспешно заняли свои места в первом ряду зрителей.
С этой минуты для Кузьнара клуб преобразился в волшебное царство. На длинном столе вырос вдруг белый городок с домиками, окруженными садами, с лентами улиц, по которым как будто двигались игрушечные модели автомобилей не больше спичечной коробки и фигурки прохожих величиной с мизинец. Над жадно слушавшей толпой звучала энергичная, толковая речь архитектора — он объяснял назначение отдельных зданий, называл кубатуру, и число будущих жильцов, и сорта камня, которым будут облицованы фасады. Через каждые несколько минут он стучал палочкой — и тогда свет в зале угасал, а на экране появлялась картина: красивый стадион, окруженный амфитеатром скамей для зрителей, затем — центральная площадь в веселом и вместе величавом ритме колоннад, за которыми мелькало небо, едва уловимые очертания каких-то дальних предметов, облака и верхушки тополей. Раньше чем Кузьнар успевал досыта наглядеться и во всем разобраться, уже на экране появлялась новая картина, такая чудесная, что дух захватывало от восторга! Убегающая к горизонту лента шоссе, обрамленная зелеными скверами и деревьями. А вот и больница! При виде дома, приютившегося по соседству с главным зданием, Кузьнар толкнул локтем Тобиша: — Узнаешь? — Узнаю, — шепнул Тобиш.
Оба вытянули шеи, чтобы лучше увидеть на экране двухэтажное здание больницы, потрясенные мыслью, что в нескольких стах метрах от клуба, где они сидят, уже зияет котлован, изо дня в день углубляемый экскаватором для того, чтобы вот это здание, которое красуется на экране, стало действительностью.
Потом опять вспыхнул свет, архитектор сделал знак своему помощнику — и стол президиума превратился в новый квартал будущего поселка. Одновременно с этим на деревянной доске, укрепленной на стояке, младший архитектор растянул планшет. Люди безмолвно переводили глаза с доски на стол и обратно.
— Кажись, забрало их за живое, а? — шепнул Кузьнар на ухо Тобишу, немного встревоженный мертвой тишиной в зале. Тобиш ничего не отвечал, но Кузьнар с удовлетворением заметил, что на его худых, впалых щеках горят красные пятна. «Тебя-то, во всяком случае, проняло!» — подумал он улыбаясь.
Архитектор в последний раз дал сигнал своей палочкой и сел за стол. Зажгли свет. Все словно замерло в зале, никто не просил слова, слышно было только шумное сопение Звежинского, который сидел рядом с Озимеком в третьем ряду и, наклонясь вперед, все еще не сводил глаз с экрана.
Потянулись долгие, тягостные минуты. Люди не смотрели друг на друга, словно сконфуженные этой мертвой тишиной. Иные укрывались за спинами соседей от Кузьнара, который снова взял на себя роль председателя. А он, обегая глазами битком набитый безмолвный зал, спрашивал каждую минуту:
— Ну, кто хочет выступить, товарищи? Кому слово?
Он отыскал в толпе худощавое лицо Побежего и незаметно кивнул ему, но Побежего в тот же миг заслонили другие лица. Архитектор, сидевший по левую руку Кузьнара, беспокойно ерзал на стуле и украдкой поглядывал на часы. Кузьнар подождал еще, хотя и заметил его нетерпение.
— Прошу ораторов записываться, — повторил он в четвертый раз. Голос его звучал уже хрипловато.
— Я с удовольствием отвечу на все вопросы, — любезно добавил архитектор.
Но ни одна рука не поднялась. Тут и там слышалось только шушуканье и как будто даже вздохи. По углам совещались.
— Товарищи! — Кузьнар стукнул кулаком по столу. — Что же это такое? Неужели ни у кого нет вопросов?
В глубине зала отозвался чей-то робкий голос:
— Э… А о чем тут спрашивать?
И снова молчание.
Кузьнар поднялся. Он понимал, что необходимо выступить. Но когда увидел сотни глаз, напряженно смотревших на его губы, все слова вылетели у него из головы. Он стоял и с чувством горького разочарования искал глазами испытанных ораторов, которые обычно выручали в трудную минуту: сами вставали и просили слова. Однако их не было видно, они затерялись в толпе. У Кузьнара на верхней губе выступили капельки пота. Он выждал еще минуту и, наконец, крикнул:
— Слово имеет товарищ Звежинский!
По рядам пронесся дружный вздох облегчения. Его сменил возбужденный говор, но скоро затих и он. Звежинский не спеша выбрался из толпы и как-то бочком шагал к трибуне. Тем временем севшему на место Кузьнару передали записку из зала. «Спокойнее! — прочел он торопливо нацарапанные строчки. — Дай людям подумать, не дергай их. Тобиш».
«А ты бы влез сюда, на эстраду, да и показал, какой ты умный», — мысленно обрушился на него Кузьнар.
Неожиданно он услышал голос Звежинского:
— И в заключение, товарищи, я скажу одно: дело наше — большое дело… И много оно у нас еще сил отнимет.
Все это обескуражило Кузьнара. Он понял, что в чем-то просчитался, и чувство горечи было тем сильнее, что винить было некого, кроме себя самого. Не сумел он раздуть в людях пламя — и вот в них еле-еле теплится огонек, ленивый и слабый, а тут нужен пожар! Если бы они знали, сколько страсти и труда вложил он в организацию этого собрания! Сколько пришлось просить, убеждать, драть глотку для того, чтобы все было подготовлено. Он надеялся расшевелить людей, встряхнуть, очаровать сказочными картинами будущего, которое станет делом их рук… Показать им их силу — ведь они сами ее не знают, не понимают, какая власть в их руках…
