Анастасия Цветаева - AMOR
У Тани встретились с Андреем. Взволновались. Предложенье о помощи. Отклонила — работаю, обошлось (не рассказывать же о голоде, лазарете, нарывах — мучать? Зачем?)
— До меня дошло, что вы у себя приютили художника и, говорят, остались должны — я бы хотел расплатиться.
— Я взяла деньги у него только раз, когда ещё были ваши припасы, и он жил у меня. Не мучьтесь — не стоит! Я уж — забыла! Я ведь двужильная, с меня все как с гуся вода! Отряхнусь — и как пудель! Живу! Помог, главным образом, пароход — увез его, и хорошо сделал!
Андрей слушал со щемящей болью. Это — его рук дело?
Этот её тон… Зрелей стала, горечь перекрывает все. И это её издевательское, мастерски подаваемое веселье! и эта душа, эта рука ушла из его жизни!..
В городе бушевал сумасшедший старик. Богач, караим. Огненные, черные глаза, библейская борода.
Кричал на улицах: "Кукареку! Петушок я!" Кто говорил — притворяется… Его знали все (говорят, палата ума был… Разбросал богатство, знался с революционерами…)
В фойе кинотеатра, куда с кем‑то забрела Ника, он подошел к ней.
— Красавица моя, жизнью играешь. А на сердце — темно, я вижу… — говорит он, презрительно оглядев кого‑то, кто был с ней. — Дурак я, петух, а из всей толпы тебя отличил!
Голос с караимским акцентом накален — докрасна:
— Будешь жизнью играть — плохо кончишь! Это петух сказал! Помни! Ку–кка–ре–ку–у… — закричал он во всю мочь, поднял палец.
— Сядьте сюда! — сказала Ника, тяня его за рукав — к стулу возле их столика. — Слушайте! Я вам отвечу стихами. Это наш лучший поэт, Марина Цветаева:
Веселись, душа, пей и ешь!
А настанет срок —
Положите меня промеж
Четырех дорог.
Там, где во поле во пустом
Вороньё да волк —
Становись надо мной крестом,
Раздорожный столб!
Не один из вас, други, мной
Был сыт и пьян.
С головою меня укрой,
Полевой бурьян.
Старик неотрывно глядел на нее пламенными библейскими очами — и качал головой.
В эти дни пал Перекоп.
Красные вошли стройно и чинно. Объявили амнистию тем, кто не успел отплыть пароходами. Люди на улицах обнимались. Максимилиана Волошина сделали комиссаром по делам искусств.
Ещё висели на заборах афиши о грандиозном дивертисменте, назначенном на тот день, а деньги валялись на мостовой вместе с лошадиным пометом. Воздух дрожал от гула орудий — с моря: недолет, перелет. Союзники.
Садились на пароход Андрей и Анна. Ещё терзала руку память о только что в волненьи прощанья уроненной литровой бутылке пресной воды — (их две принесла — Андрею и Анне) — камни пристани напились'ею вместо их жажды в море… Последний подарок!.. Голова падала с плеч.
Они уезжали от родины — она оставалась. Догорали пороховые погреба, взлетевшие как отрадненские фейерверки. Ещё видно — у рейда? Дальше уже… отошедшие пароходы. Город в огне…
Не знали на пароходах, что по городу загремела амнистия. Не видали маленьких сибирских лошадок вошедшей мирно дивизии. Но в разгар братских объятий с другого конца города входили — другие, не называя себя, зеленые? белые? — никаких "амнистий"! — непризнанье распоряжений из Крымского центра. Туча двоевластия покрыла город. Город дрогнул — и притаился. Никто ничего не знал. Кого‑то ловили. Где‑то перерезали провода… Кто? Что происходит? Царили одни слухи.
Какая‑то женщина, прибежав с детьми в кем‑то покинутую квартиру, варя детям еду, жгла деловые бумаги и книги. Другого топлива не было. Дома заполнялись пришедшими.
Кто они — победители, побежденные? И кто кого победил? Шел слух (полз, вернее), что первые, хотевшие с населением мира и уже было начинавшие учреждать порядок, ведут переговоры с — пришедшими.
Чуя, что правда — у первых, своими глазами увидев обращенье с какими‑то пойманными, считавшими себя амнистированными, — Ника прошла ко дворцу Айвазовского (откуда отчалили его внуки, где впервые увидела она Анну) и сообщила о виденном — настоящему сибирскому штабу. Они приняли её вести спокойно, ещё были уверены, что возьмут верх, водворят порядок. Ника ушла с облегченным сердцем, но к вечеру (дополз слух), не увидев толка от переговоров, первые поднялись и на время покинули город, избегая бесплодного боя. Отошли и вторые, подчиняясь чьему‑то приказу…
И пора перейти к концу смутных дней.
ГЛАВА 6
ЛЕОНИД
Феодосия. Осень. 1920 год. Заседанье Центропечати. Но приглашены кроме газетных работников — библиотекари, работники Политпросвета, Наробраза. Учрежденья молодые и шумные. Люди узнают друг друга "в процессе работы".
Центропечать — небольшая, голая комната. В небольшой, но речистой толпе Ника узнает двух: того, что в Судаке пытался продать катушки черных ниток, говорил стихи, был голодным. Пожилой. Следа нет от ниток, стихов. Деловитость, умелость, точно от века создавал государство. Деятель.
(Он тут — председатель.)
Другой — человек, виденный в дни операции Андрея в Симферополе, — нельзя было не заметить его на улице: горбатый, маленький, широкоплечий, две сильных руки на двух палочках передвигали немощные ноги. Тогда он был в студенческой фуражке. Это было два года назад.
Она запомнила его с тех дней не по одному очертанью человека–калеки: по удивительному лицу. По взгляду снизу вверх на идущих — нет, он не казался сверху вниз, а сложнее: взгляд был — сияющий. Но не блаженностью, что можно было бы озаглавить — болезнью. Взгляд был потрясающего ума. И — готовности. Радости. Вот сочетание этого её тогда поразило: одно мгновенье мимолетное, на улицах. Но она тогда была полна до краёв — операцией Андрея…
Теперь это видение — ожило: оно называется Леонид Ландсберг. Он — юрист. Теперь уж нельзя думать о ком‑то другом. Он поглощает.
Он окружен — .друзья смотрят на него восхищённо. Слушают его медлительную речь — медлительна от упоенности пониманием, от дара называть вещи и состояния. От привычки, уже утомительной (было бы, если б не) — счастье, что все подвластно. (Кроме тела, ходьбы, движенья.) "Ноги подвели, вот неудача какая" — без слов говорит он, одним дыханьем юмора, доброго — его главной способностью все оценивать… Как он бы определил себя?! Попытки за него это сделать предстают Нике бесплодными. Она — как и все вокруг — слушает Леонида. Занята любованьем этим блеском словесным, речевым талантом его, тут же радующимся, что — понимают его и — любят.
Он поднимает на человека глаза — и тому весело жить на свете! Весело, понимаете? Оттого, что есть Леонид! Что можно пожать ему руку, сесть рядом, слушать, что скажет. Он скажет интереснее всех, потому, что правильно, понимаете ли? Так, как не скажет никто. В самую точку! И (если это не обидит того) если тому захочется — он наполнит каждую фразу — ликующим юмором! (Юмором — понимаете л и?)
Ощущая себя бессильной рассказать Леонида, Ника постарается хоть — наружность. Шар его головы, круглой, безволосой. Зачем он его бреет (чтобы видели, что голова — круглая?) Круглая, понимаете ли… (Когда забудет побрить её — она медленно зацветает пушком апельсиновым). Глаза? Голубые. Нет, это не синева ^"Васильки — глаза твои", отплывающие от Феодосии…), это — легкий цвет, а не тот, чем любуются. Любованью цветом тут места нет. Все поглощено выражением. Леонид глядит и себя выражает, ежечасно, ежеминутно. Он не может не выражать себя, потому что выражение его, самовыражение его — адекватно его с содержанию. Слиты! Это — единым дыханьем делается, нерасторжимо…
Он — с момента, когда открывает глаза до вечернего часа, на заседании Центропечати, адекватен своим словам, слова адекватны — уму. Вкусу! Вот слово! Он его не говорит, он им — как умом — и как радостью — наполнил все, что он делает, чего хочет, о чем печется.
Он — с момента, как открыл глаза в этот мир — так всем захлебнулся, что, не раскатись он в пять лет по паркету, не ударься спиной, не начни расти горб, не пролежи девять лет в гипсе — детство и отрочество, — кто знает, смог ли бы он жить жизнью людей? Теперь может.
Андрей уехал! Леонида он не увидит… (как месяцами разошелся с Глебом — Евгений! Но Леонид узнал об Андрее, понял и полюбил). Море между Андреем и Леонидом… Ника принята улыбкой его в круг друзей. Все легко, все светло, все упоительно–весело, потому что есть Леонид!
Длинной рукой своей над искалеченным телом, над бессильем ходить, он раздает утешенье жить — думать — определять — утешать — восторгаться…
Вот, вот оно, слово! Не говоримое им, Леонидом: восторг. Точно печью в мороз, он согревает вокруг — собой. Восторгаясь. Разве не восторг во взгляде его, на Нику сейчас поднятом, тем движеньем симферопольским, якобы снизу вверх? Леонид ведь на четверть метра ниже самого невысокого человека! Каждой женщины, девушки, и только на голову выше головы старокрымского дога Локка, с которым ходили Андрей и Глеб… Леонид на треть метра ниже — мужчины. Он так прожил, выйдя из гипса, — много лет. (Ему столько лет, сколько Евгению, — 23 года.) Он так проживет — до конца.
