Андреас Требаль - Гипнотизер
Первые же недели работы в лечебнице основательно поистрепали мои былые иллюзии. Ибо о чем бы ни заходила речь, каков бы ни был диагноз Коллара — истерия или же мания величия, — терапия осуществлялась по заданным, устоявшимся схемам. Истерики в соответствии со стратегией Коллара подлежали изнурению многодневным молчанием — «Милосердные братья» просто в упор не замечали их. Что же касалось маний — с ними боролись посредством идентификационных игр, причем весьма любопытно. Больного не пытались разубедить, полагая, что, дойдя до некоего предела, тот все же опомнится и взглянет на себя как бы со стороны.
Остальное представляло собой самые настоящие репрессивные меры: психозы средней тяжести подлежали стопроцентно садистской терапии — некоему «маскараду»; например, среди ночи в палату могла зайти фигура старухи с косой. В конце концов оставался еще непревзойденный арсенал традиционных методов — ледяной душ, кровопускание, долгие часы в смирительной рубашке наедине с собой, лишение пищи…
Глава 3
Через несколько дней после того, как я хлопнул дверьми кабинета Эскироля, мы снова увиделись с ним. На сей раз он был исключительно дружелюбен. Попотчевал меня рюмочкой коньяку, рассыпая хоть и тошнотворно-назидательные, однако вполне беззлобные шуточки.
— Бог мой, кто же вы на самом деле, месье Кокеро? Боюсь, вы играете с огнем! Может, вы намеренно усаживаете пашу мадам Боне на деликатесы из расчета в будущем получить возможность лакомиться ими у нее в доме? После чего депрессия мадам незаметно перейдет к помешательству на почве гурманства? Куда это вас заведет? Задумали разрушить жизнь ее супруга? Вы, будучи человеком, несомненно, порядочным, случаем, не запамятовали, что и психиатрия в том числе также основывается на нравственных законах, но никак не заключается в том, чтобы одно безумие заменить другим? Кристиан Райль — вам, конечно же, известно это имя, — так вот, он утверждает, что главная заповедь психиатра: говори внятно и коротко. В будущем вам и следует придерживаться этого принципа! И это пс только мое личное мнение. Ваше здоровье!
— Ваше, месье Эскироль!
Молча мы вкушали коньяк, причем действительно превосходный в сравнении с пойлом, которое мне пару месяцев спустя преподнесли судья Ролан с графом де Карно. Вероятно, мое нежелание говорить и незнание, что сказать, и объяснялось именно коньяком, да и у Эскироля, похоже, не было настроения на беседу. К счастью, вскоре в дверь постучали. Рауль. Санитар Рауль. Запах камфары, котором он словно пропитался, был настолько силен, что уже через пару секунд в кабинете Эскироля разило больницей.
— Мадам Боне завтра в полдень заберет муж, — проинформировал меня Эскироль. — Так что можете сейчас проведать ее и расспросить о самочувствии. Но предупреждаю — будьте осмотрительны!
И в назидание поднял палец, после чего, приветливо кивнув мне на прощание, захлопнул окно. Невдалеке печально протрубил слон — лечебница Сальпетрие располагалась рядом с зоологическим садом, который до революции был ботаническим. Как же все продуманно и целесообразно, размышлял я, следуя за Раулем. Будь то антилопа, слон, медведь или даже сам царь зверей — всех их, оказывается, можно усадить под замок, как и самого «венца творения». И это не просто сантименты. Ибо именно тут, в старой и «недоброй славы» Сальпетрие, прогресс наступал семимильными шагами. Там, где еще совсем недавно женщин усаживали в камерах на цепь, где они ютились на сене, устилавшем загаженные полы, регулярно проводилась уборка, палаты проветривались, стены белили. Прежде низкие постройки нижнего корпуса представляли собой убогие, сырые норы. И если на Сене случался паводок, туда устремлялись полчища крыс. По ночам пациенты служили им пропитанием — кто помирал, того наутро находили обглоданным до неузнаваемости.
— Эта Боне — милашка, разве нет? — с ухмылкой полувопросительно констатировал Рауль.
Я ответил ему довольно мрачным взглядом. Интересно, скольких баб он обрюхатил? Десяток? Сотню? Те, кто утверждает, что это, мол, пациентки совращают санитаров, на мой взгляд, самые настоящие уголовники. Будто существовал некий не имевший обратной силы закон, согласно которому, если, мол, пациентка задрала перед тобой юбку — все, ее тут же надлежит завалить. Почти всегда за этим кроется стремление к обретению для себя преимуществ. И лишь в редчайших случаях она на самом деле «изголодалась» так, что готова лечь под первого попавшегося мужика.
— Милашка, говорите? — с сомнением переспросил я. Как бы его сбить с толку? — А какое это вообще имеет значение?
— Имеет, месье, ведь у хорошеньких всегда больше шансов, им полегче приходится, — суховатым тоном ответствовал Рауль. — Но могу вас успокоить — даже если я временами и смахиваю на кобеля, это вовсе не означает, что я таков на самом деле.
Я промолчал. Рауль хрипло рассмеялся. Неужели у меня действительно влюбленный вид? Ну ладно, допустим, пару разя улыбнулся ей, и что с того? И, желая упредить сплетни, я ответил:
— Если хотите знать, у нее глаза точь-в-точь как у моей сестренки.
И опять на меня набросились видения прошлого — покрытый испариной лоб Жюльетты, испуганные глаза, и я в бешенстве на…
Послушайте мою историю. Мой дар трагически связан с судьбой сестры. Не помню уж, кто сказал: не случайности, а личный опыт, переходящий в поступки, и составляет судьбу. Именно так обстояло дело в нашем с Жюльеттой случае.
Мой дар. Когда я заговорил с сестрой, пристально глядя в глаза, это успокоило ее — и она умерла с улыбкой на устах.
* * *— Честно говоря, мадам, мы боялись, что я загипнотизирую вас на всю оставшуюся жизнь. Месье Эскироль задал мне знатную трепку. Но аппетит, с которым вы поглотали фасолевый суп, к счастью, развеивает его опасения, не правда ли?
Взглянув на меня, Мари Боне согласно кивнула. Она занимала комнату, окна которой выходили на огород. Под надзором требовательных, грубоватых крестьянок там выращивались овощи, частично покрывавшие потребности лечебницы. Мне запомнились две женщины, которые пропалывали сорняки и поливали грядки. В их позах, жестикуляции было заметно беспокойство, а по скованным движениям головы чувствовалось, что накануне они перенесли холодный душ. Я вскипел от возмущения. «Знахари, скудоумные шарлатаны», — невольно пробормотал я, ибо считал подобные процедуры погоней за эффектом. Средством воздействия, грубая сила которого разрушала физическую конституцию больного. Пациента усаживали в деревянное кресло, цепями приковывали к нему, а из резервуара сверху на него обрушивался ледяной водопад.
Мадам Боне доела суп из фасоли. Отложив ложку, аккуратно вытерла рот и запила еду глотком вина. Я снова уставился в окно.
Две монголоидного вида девушки дергали из грядок морковь. В нескольких шагах от них у навозной кучи выстроились три страдающие кретинизмом и наперегонки мочились; покончив с процедурой, они, стащив с головы колпаки, подтерлись ими, после чего долго внюхивались в ткань.
— Вы тоже меченый, — заключила мадам Боне, вытирая кусочком хлеба миску. Она напомнила мне голодную служанку. — Бог неспроста нас свел, но это не то, о чем вы можете подумать. Я имею в виду, нам есть чему поучиться друг у друга.
— Звучит интригующе, мадам.
— Воистину, месье. Вы помогли мне, теперь мой черед помочь вам. Потому что, поместив меня сюда, вы здорово выручили и меня, и моего мужа. Вам мое прошлое известно, а вы мне о своем и словом не обмолвились.
— О, ничего особенного в нем нет, — ответил я, отчаянно стараясь придать голосу легкомысленность, чувствуя, как заколотилось сердце.
Подобного мне до сих пор от пациентов слышать не приходилось. Мари Боне лишь едва заметно и чуть снисходительно улыбнулась в ответ, будто понимая, что моя история происхождением шрама на щеке не исчерпывается. В ее глазах газели светилось доверие.
Я медленно провел пальцем по протянувшемуся через всю правую щеку шраму. «Акт мести», — со вздохом произнес я и рассказал ей, что в свое время был правой рукой моего дядюшки Жана, врача и брадобрея, не чуравшегося и медицины. Однажды я подвергся нападению одного молодого крестьянина и двух его работников. Им срочно понадобился козел отпущения, поскольку дядюшка Жан постепенно повыдирал у супруги упомянутого крестьянина все до единого зубы.
— И когда он в один прекрасный день выдернул у двадцатидвухлетней Изабель Эшвилер и резцы, это сразу же превратило ее в старуху. Дядюшки Жана они не нашли и решили остановиться на мне, его молодом ассистенте. А у меня в ту пору разгорался роман. Ее звали Малика, и она была родом из Богемии; мне было доверено врачевать укус пчелы. Однако куда сильнее Малику донимали недобрые сновидения. По ночам она просыпалась в холодном поту и уже не могла заснуть. Я посоветовал ей представлять перед сном сцены, как все эти недобрые образы, например, падают с высокого обрыва и разбиваются. Это помогло девушке, и пару дней спустя меня вознаградили страстным поцелуем. Счастье длилось целых четыре дня, после чего Малика вместе с родителями продолжила путь в Лион.
