Алесь Адамович - Я из огненной деревни…
Дак вот, в то утро, — рассказывали люди, — он влез на ту вышку, посмотрел и увидел большую переправу на этой дороге Тимковичи — Копыль. И видит, что между Прусами Великими и Малыми немцы окапываются уже. Он вернулся в село и эту тревогу всем передал. Немцы едут из-под Тимкович! Еще ж надо было и говорить, откуда едут: чтоб знать, куда удирать. Прусляне были всегда начеку, потому что очень часто приходилось удирать. По той причине, что много было в партизанах. Почти из каждой хаты был кто-то в лесу. Люди боялись, особенно уже те, чьи были в партизанах…»
Копыль, дорога из Тимкович… Дальше, как писал Кузьма Чорны, в «говоре людей слыхать Несвиж, Слуцак». С этими местами связано языковое богатство крупнейшего белорусского прозаика, так же, как и богатство народных характеров в его романах, разнообразие типов крестьян — тяговитых, щедрых, скромных и сердечных… Такими особенно виделись они, когда война и фашизм разлучили писателя с родными местами. Повествуя о мужественных земляках-партизанах, которые сражаются с жестоким и беспощадным «железным зверем», тяжело больной Кузьма Чорны все время жил в Москве мыслями и тревогами: а что там, а как оно там, где остались все его «прототипы» — его народ?
«Вчера ночью сообщили в сводке, что взяли Тимковичи, Великую Раевку, Жаволки, — читаем запись от 2 июля 1944 года в „Дневнике“ Кузьмы Чорного, — родные мои места. Как моя душа рвется туда! Она всегда там. Там живут все мои персонажи… Все дороги, пейзажи, деревья, хаты, человеческие натуры, о которых когда-нибудь писал. Говоря о Скипьевском Перебродье, я думаю о Скипьеве около Тимкович, между лесами Скнпьевщиной и Лиходеевщиной, милое Малое Селите, красотой которого восхищалась моя мать-покойница».
Что только не пережили, чего только не повидали эти люди и эти места, особенно дорогие Кузьме Чорному чего только не познали все наши деревни, поселки, города — кому-то обязательно близкие, родные — за долгие, долгие ночи, что были, как день, от пожаров, и дни, что были черные от горя-беды!
Вон каким черным и долгим видится сентябрьский день Великих Прусов в памяти двух женщин со Слутчины.
Мария Нагорная.
«…Ну, я и побежала. Прибегаю туда, сразу не в хату, а в гумно. Отец мой молотил там, потому что у сестры ж некому. Молотил и собирался ехать сеять. Я прибежала туда и говорю:
— Папа, надо удирать!
Уже было достаточно сказать, что надо удирать, и люди собирались и удирали. Как я сказала, дак он сразу и бросил веять, закрыл гумно и со мною в хату. А сестра разжигает в печи: дрова положены и соломку подпихивает… Дети повставали уже. Как я только вбежала в хату, дак она говорит:
— Что, опять удирать? Я говорю:
— Опять.
— Ну, — сказала она, — дак и беги додому, потому что нам ближе к лесу.
Я выскочила на улицу. И отец со мною. По дороге встречаем ее старшего сына. Ему было только десять годков тогда. А он приехал из ночного, коня водил пасти. Коня привел к деду, потому что дед же работает на коне, и сам уже бежал домой. Ну, мы ему это сообщили, что немцы из-под Малых Прус едут — он сразу к лесу. Прибежала я домой, вижу — дома уже никого нема, все на огороде, направляются к лесу. Мама говорит:
— Скорей давайте, а то уже все люди поутекали. Я жду вас.
И мы все побежали. Прибежали туда и сначала не прятались далеко. Не знали, что еще и в лесу надо прятаться. На краю стоим и смотрим. Кто еще бежит, кто рке хочет назад идти… Мы все ждем, ждем… Може, уже часов одиннадцать было — нема моей сестры, не прибегала она. Ни дети, ни она. Ну, мама говорит:
— Пойду. Почему ж она не пришла? Не успела, что ли? Пойду, погляжу.
Сердце ж матери не выдерживает. И она вернулась в село. К дочке. Не оказалось ее. А по соседству с ними жила как раз вот эта Мария Федоровна Кот, о которой вы спрашиваете. И оказалось, что они не в лес поудирали, а в кусты — там, на другом конце деревни, были кусты болотные. Все люди с того конца в основном туда удрали. И вот эта Кот вернулась, ну, знаете, посмотреть хозяйство или что. Потому что так же побросали все, как кого где что встретило. Она вернулась, а мама моя идет в те кусты, чтоб это забрать семью в лес, к нам. А Кот говорит:
— Чего тебе идти? Дети там себе гуляют…
А к этому времени уже очень стали стрелять по лесу из минометов. А лес же большой, тянется от Прус на Кокорицы, на Потейки… Мама выбежала-таки за село, чтоб в те кусты попасть, и думает, что стреляют по лесу, и, правда, — в кустах будет спокойнее. Вернулась она назад селом и к лесу направляется. Встретила Станевича. Молодой парень, потом он стал партизаном, а в этот момент еще в селе был. Брат его был в партизанах. Дак он говорит:
— Чего ты, тетка, бежишь? Не надо удирать. Вон уже из-под Степур партизаны идут.
Потому что как они на горку поднялись, дак видят, что от Степур идут цепью… Мать старая, неопытная, а все-таки разглядела — видела ж она партизан, и сын же свой был в партизанах, дак она и говорит:
— Ну, Петрок, какие ж эта партизаны, они ж все в касках! Где ж те партизаны касок наберутся?
— И то правда!
У нас до лесу метров сто — сто пятьдесят. Дак она уже ползла, потому что такая уже стрельба открылась. И от Малых Прус, и со Степур — кругом! Весь выгон простреливали, нельзя было идти во весь рост. Прибежала в лес, уже ж чтоб нас как искать. А люди ж уже один другого держатся. Уже стали отходить от края, да уже дальше в лес, а там есть такой ров большой и над рвом молодые елки, застилают ров, дак мы уже в тот ров попрятались. Все люди. Вот мама уже пробирается к тому рву. Встретила одну девчонку, соседку нашу, спрятавшуюся, и говорит:
— Чего это ты, Вольга, так хоронишься? А та говорит:
— Хоронитесь и вы, тетка, немцы уже ходят по дорогам.
Пришла, нашла нас. Потом целый день ничего не знаем Мужчины залезут на высокое дерево, посмотрят. Тихо. Никто не знает, что делается в селе, и выходить — никто не выходит, потому что видно, что есть немцы, выгоняют скот… А что больше делают — неизвестно…»
Мария Кот.
«…Так оцепили — человек от человека — четыре метра, так вот шли. Подошли к нам:
— Поднимайся!
Подняли всех с того картофляника, винтовки понаставив… И погнали нас к дороге, что из Тимкович на Степуры На дороге посажали, и приходит один, помню, карта на грудях, овчарка эта. Конечно ж, какой-то начальник уже немецкий. А мы сидим, ждем, что будут там убивать. Дак не. Начальник сказал, что идите домой и лошадей с поля домой забирайте. Кто ж тех лошадей поведет, на черта они, если мы уже знаем, что убивать будут. Ну, и пришли все домой. Правда, кто сумел, у кого какой дотик был, дак тот спрятался. А нам куда? Я уже потопала, потопала, — куда ж деваться? А пополудни я вышла на улицу — невозможно! Пули летают уже. Уже они приходят — „яек“! Уже они видят, что нема тут партизан, а сами кругом деревни окопались. Некуда людям деваться.
— Пойдем в эту глинобитку.
У нас глинобитка была, дядька один сделал, дак мы говорим, что пули там не будут доставать… Она была за гумнами, за селом, далековато от построек. Немцам видно, что это глинобитка и что люди шевелятся. И давай пулять в эту глинобитку. Все окна повыбивали. А мы уже за стенками, человек, може, нас двадцать пять было, а може, и больше. И раненые были, две — Саша Дорошкевичева и Маня. А потом они приходят под вечер. Уже солнышко стало закатываться. Приходят и: „Выходи!“ — наделали крику. Мы вышли. Они думали, може, партизаны. Видят — одни бабы и дети…
— Вороти назад!
Мы и вернулись назад.
— Ложись! Паспорта! Деньги!
Эти женщины:
— А паночки, а дорогие!..
А они: „Ложись!“ — и все. И — стрелять из автоматов. Там печь была, и печка, и стол стоял. Попадали. Правда, я упала под стол со своею семьею, а другие туда попадали, туда, дальше, за печку. И вот они нас перестрочили. Младшенькая моя:
— Ой, мамочка!..
Глянула я — а ей сюда попало, в переносицу. Только захрапела. А другой, старшей — что вот эта, на фотографии — ее и не услышала, как убили. Один прострочил и пошел тому помогать, за печку. Я взяла так вот и глянула.
Женщина не дает отодвинуть кровать, там дети ее, а он бьет ее наганом по голове. А он кроватью толчет тех детей, тех людей. Ведь не сразу же все скончались. Хрипят, стонут эти люди. Дети, те пищат, господи!..
Глянула я, а он заметил, что я живая. Дак он, что сделал: подошел и ругнул меня хорошенько. Тут же надо мною. С наганом. Синий-синий наган! — вот я вижу, как огнем, огнем меня по лицу. Я лежу в детях своих, а он все мне… порох этот… и пули все — шух, шух — бьют. Стрелял, сколько уже ему хотелось, бил из того нагана. Потом за ногу меня и потянул по крови среди хаты, по крови, что люди там… Потянул, и сам уже посвистел, посвистел в хате и ушел!
Вышел из хаты, а глинобитка эта была черепицею крыта, ее трудно было поджечь. А в сенях тот дядька сено сложил, потому что не имел сарая. Дак он то сено поджигает. Поджигают сено и все свистят там, говорят, и ругаются, и всяко…
