Самсон Шляху - Надежный человек
Он с опаской посмотрел в угол, где лежала Илона, и в эту минуту стал удивительно косоглазым — поскольку зрачок был полностью накрыт веком, глаз выглядел так, словно состоял из одного белка.
— Ах да, ах да. — . Вы, конечно, никаких заявлений делать не собираетесь, правильно?
— Нет, я хочу сделать, — возразила Илона, не обращаясь, впрочем, прямо к нему. Не без помощи Лилианы она поднялась на ноги, пошатнулась, однако равновесия не потеряла. — Я хочу сделать заявление, но только перед самой казнью, и прошу сообщить об этом командиру взвода, который будет приводить в исполнение приговор.
— Хорошо, хорошо, — любезно поклонившись, Косой отвернулся от Илоны. — Это можно, разрешается… Я отдам распоряжение, барышня! Обязательно, барышня!
— Я не могу в это поверить, — проговорил наконец Антонюк. — Если до сих пор не удалось напасть на след Томы…
Внезапно одним прыжком вперед выскочил Тудораке — настороженно посмотрев на Василе, он дотронулся пальцем до губ.
— Господи, слова нельзя сказать, — меняясь в лице, пробормотал Василе.
Кельнер, однако, не обратил внимания на его слова — торопливо взяв стакан с водой, которую берегли для Илоны, на цыпочках подошел к человеку, лежавшему в углу, затем, незаметно вытащив что‑то из потайного кармана, отвернулся. Взболтав зачем‑то воду, кельнер стал наконец поить избитого.
— Кому, скажи на милость, нужен этот театр? — не сдержавшись, резко проговорил Илие, когда Тудораке вернулся. Он давно уже хотел поговорить с кельнером напрямик. — Сколько знакомы, все не можешь обойтись без выкрутасов! То угощаешь Кыржэ самыми дорогими винами — как будто нельзя было одним духом спровадить на тот свет, то… Из каждой мелочи делаешь тайну!
Хобоцел бросил беглый взгляд в противоположный угол «салона», откуда только что вернулся, и дал знак Илие продолжать:
— Высказывайся, друг булочник, говори, пока не надоест.
— Ну хорошо, ты самый воспитанный среди нас, с самыми изысканными манерами, но на кой черт нужна эта дипломатия? Перед кем, спрашивается? Через минуту–другую откроется дверь — когда же наконец можно будет говорить с тобой по душам? Или даже и сейчас не заслуживаем твоего доверия? — В конце концов Илие стал говорить обиженным тоном. — Отвечай, чего ж ты… Косой и тот говорил начистоту: меня назвал рецидивистом, Василе — добровольцем, Грозана обвинил в том, что не дает нужный адрес. Елену Болдуре… Или же и ей не доверяешь? Бабочке — тоже? — Упомянув Лилиану, Илие, впрочем, нахмурился.
Тишина длилась долго: все ждали, что скажет Илона. Бывшая инструкторша подпольного центра тяжело перевела дыхание.
— По–моему, здесь кто‑то говорил, будто наши продвигаются к Карпатам? — спросила она. — Только не знаю, примерещилось или в самом деле кто‑то говорил?
— Говорили — я! — чуть помедлив, отозвался Гаврилэ.
— Откуда ты об этом узнал? — спросил Тудораке.
— Как это откуда? — притворно возмутился слесарь, Прикидывая, что говорить дальше. — От жены, откуда Ж еще! — наконец выпалил он. — Еще до того, как идти… Да, говорят, будто на этот раз она родила девочку. Как хорошо бы было…
— Тут тебе Карпаты, тут тебе девочка, — сказала Илона. Она из последних сил старалась держать глаза открытыми. — Поклянись, что это правда! Нет, нет, не надо! Я верю… каждому твоему слову. И вам всем — тоже, — она широко развела руками. — Всем до одного, товарищи!
— Мне тоже? — подскочил Антонюк. — До сих пор еще называют добровольцем. Только это неправда, так и знай…
— И тебе, — посмотрев долгим взглядом на парня, ответила Илона.
Снова наступило молчание.
Косой больше не показывался. Хотя голос его раздавался в коридоре. Затем дверь внезапно распахнулась, и в «салон ожидания» вошла группа военных.
Каски, сталь винтовок, свастика…
— Значит, веришь? — еще раз переспросил «доброволец», прежде чем подняться на ноги.
— Не сомневайся, — Илона даже утвердительно кивнула головой.
— Этого избитого… — тихо зашептал он, низко наклонившись к ее лицу, точно выражал признательность за добрые слова, — искалеченного, которого вышвырнули из камеры пыток, они… кажется, не заметили. Вдруг спасется?
— Да будет земля ему пухом, — отозвался кельнер.
— Что ты сказала? — не сразу понял Василе. — Разве он умер? Я говорю о том… что лежит в углу.
— И я о нем, — подтвердил Тудораке. — Это не кто иной, как гадина Мындряцэ. Теперь можно сказать и Кику. Он просто умирал от любопытства, допрашивал и допрашивал… Все еще не ясно? — Он поспешил с объяснениями: — Мерзавец просто вымазал лицо кровью какой‑то из жертв, чтоб не смогли узнать. Надеялся подслушать наши разговоры, выведать что‑либо под занавес…
— Ты своим умом до этого додумался или?.. — сдержанно, чтоб не обидеть кельнера, спросил Кику.
— Додумался, додумался! — Как видно, слово почему‑то пришлось Тудораке по вкусу.
И вот они во дворе тюрьмы. О, если б еще небо было затянуто тучами! Если бы туман, мелкий, надоедливый дождь… Чтоб не жаль было умирать.
— Айн, цвай! — раздаются впереди, где идут женщины, гортанные выкрики.
— Шевели пузом, потаскуха! — Конвоир злобно подталкивает Илону в спину.
И в то же мгновение — никто даже не заметил, как это произошло, — Василе Антонюк одним прыжком набросился на негодяя, мертвой хваткой вцепившись ему в глотку зубами, так что двое солдат долго не могли оторвать парня от жертвы и, чтоб поскорее покончить, вынуждены были дать по нему очередь из автомата прямо посреди двора, на виду у сотен зарешеченных окон.
Тронулись с места, оставив на земле «добровольца» Василе Антонюка.
Наполовину пустой тюремный двор, бесконечный забор, конвоиры, жандармы, гестаповцы… Изолированные группы арестованных — ожидают сортировки…
О эта сортировка!
После нее вряд ли уже выйдешь живым.
Если вообще дождешься ее… В любую минуту — пистолетный выстрел, залп из винтовок или автоматов — в упор, на расстоянии в несколько шагов.
Косой, с посаженной на длинную шею головой, возвышающийся над всеми, шагает впереди пятерки приговоренных. Он отвечает за них этой самой головой… Через плечо у него перекинут автомат.
Он пропускает вперед женщин, сам же немного отстает.
— Скажите хотя бы, кто угробил Мындряцэ? — спрашивает он таким тоном, будто готов и себя считать соучастником. — Ты? — подскакивает он к Илие. — Ты? — поворачивается к Грозану. — Тогда кто же, наконец? Хочется посмотреть на этого благородного коммуниста! Все равно умрете, чего теперь терять! — Не дождавшись ответа, он сердито машет рукой и снова занимает место впереди процессии.
— Значит, то и в самом деле был Мындряцэ? — спрашивает Илие кельнера. — От меня ушел, не хватило патронов…
— Замолчи ты наконец… — Тудораке приставляет палец ко рту.
— Даже и сейчас не можешь без театра! — снисходительно укоряет его пекарь.
Им тоже нужно пройти процедуру сортировки. Хотя зачем она нужна сейчас? Илона передвигается из последних сил, только потому, что ее поддерживает Лилиана. Что же касается самой Лилианы, то ею все поражены. Высокая, тоненькая, изнуренная голодовкой, она шла на удивление легко, даже не шла, господи, — шествовала, будто не смерть ждала впереди, а новая, радостная жизнь!
Тудораке с Гаврилэ восхищенно смотрели на девушку. И только пекарь, поспешивший отделиться от нее, едва было упомянуто имя Улму, все еще не знал, как держаться с нею в эти последние минуты. Хотя лицо девушки все время стояло у него перед глазами. Ему хотелось — по крайней мере, в мыслях — отдалиться от нее, избавиться от наваждения, чтоб в эти последние минуты быть на высоте, к которой стремился всю жизнь… Только все равно не мог вытеснить ее из сердца. К тому ж отлично понимал: если будет сейчас несправедлив к ней, то уже никогда не сможет исправить ошибку.
— Антонюк знал обо всем, — решил наконец обратиться к нему Тудораке.
— О чем ты говоришь? — вздрогнул Илие.
— Кельнеры вообще любят болтать лишнее. Только я никогда пальцем никого не тронул. Кыржэ просто нельзя было оставлять в живых, после того как сам рассказал, что расстрелял троих товарищей. Бедный Волох, наверно, и сейчас еще мучается из‑за их гибели… Осталось немного… порошка, который был и в мититеях, что ел Кыржэ. Думал, пригодится самому… Чем попадать к ним в руки живым, лучше… Да, да, не думай, что я такой уж герой!
Нужно было пройти еще один рубеж — выслушать последнее напутствие и получить благословение священника. Никакого смысла в этом не было, однако они узнали, что казнь проводится на кладбище.
Шли погруженные в мысли, молчаливые.
Медленно — куда было торопиться? У палача, как видно, тоже есть своя этика: им развязали руки… Этика смерти? Вряд ли: у них руки за спиной, их не подталкивают прикладами, но вон там, в нескольких шагах, трое громил ведут какого‑то арестованного, подталкивая в бок штыком, так что тот не может не ощущать уколов.
