Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
— Эх, Анюта! Добрая ты душа, а не знаешь, что в казаки приписывали лет сто тому назад, а теперь не приписывают. Теперь нашего брата иногороднего столько сюда из разных губерний понаехало, что того и гляди войной на казаков пойдут, землю у них отбирать будут.
Нюра испуганно отодвинулась от Архипа.
— Да ты что, сошёл с ума? Не дай бог дедуня такое услышит… Сразу же со двора прогонит.
— Ну, если ты не расскажешь, так твой дедуня ничего не узнает.
Чтоб уйти от неприятного разговора, девушка, осмелев, спросила:
— Ты вот признайся: у тебя там, Орловской губернии, невеста не осталась?
— Невеста? Да что ты, Анюта! Куда я свою невесту брать буду, в какие такие хоромы? Чем кормить стану. Да и не встречал ещё девушку по душе. Может, на Кубани найду…
С того дня Нюра и Архип стали часто встречаться. Получалось это вроде случайно. То у половня, куда Архип приходил за сеном, то в огороде. Идет Нюра на речку белье полоскать, Архип встречает её на узкой тропке меж высокой конопли. Станет брать у неё белье, чтобы снести к реке, и будто невзначай коснётся маленькой смуглой руки, в глаза заглянет.
Нюра часто вздыхала и просила его:
— Ты, Архип, уходи ради бога! Иди во двор. Ненароком маманя или тётка Гашка увидят.
Он нехотя возвращался.
Вечерами снова как бы случайно встречались у калитки, тихо перешёптывались, украдкой поглядывали на окна.
Мать сердцем чувствовала, что с дочкой творится что-то неладное. Осторожно пыталась отвлечь её чем‑нибудь.
Как‑то она сказала:
— Что‑то ты, доченька, к подругам на улицу перестала ходить? Пошла бы, повеселилась… Што это дома все сидишь?
Нюра удивлялась:
— Такое скажешь, маманя. Тебе не угодишь! То попрекали, что много бегаю по улицам, теперь сама гонишь.
— Да я не гоню… Ты бы поменьше тараторила у калитки с батраком! Соседи подметят — молва пойдёт.
Нюра покраснела, убежала в чулан, будто по срочному делу.
Мать только охнула, покачала головой. Знала она, что тут материнское вмешательство не поможет.
Возле хаты Ковалевых, на завалинке и прямо на траве, вытянув ноги и аккуратно подобрав под них широкие юбки, сидели бабы. Говорить уже было не о чем—все переговорено. Пощелкивая семечки, они сплёвывали шелуху прямо себе в подолы. Подхваченная ветром, шелуха летела во все стороны. Поодаль у ворот одиноким сычом торчал дед Лексаха. Маленькая табуреточка–раскладушка на сыромятных ремнях с трудом удерживала его рыхлое, тучное тело.
Был четвёртый день Троицы, но казаки продолжали работать на полях, и в станице оставались только старики да бабы с детьми.
Солнце склонилось к закату, тени удлинились, становилось прохладней. Дед Лексаха неторопливо поднялся со своей раскладушки… И в этот миг вдруг небывалым ослепительным светом вспыхнуло небо, оглушительный треск покатился над станицей. Бабы в ужасе припали к земле. Широко крестясь, испуганно раскрыл свои белесые, выцветшие глаза Лексаха. Его невестка Гарпена истошным голосом завыла:
— Ой, змей! Огненный змей! Конец света! О господи, прости нас, грешных, окаянных!
Разбрасывая синие искры, чуть не зацепив церковный крест, в мгновение ока над станицей пронёсся метеор. Где‑то за садами прогрохотал раскатистый взрыв.
В этот вечер станица шумела, как растревоженный улей. Каждый по–своему воспринял непонятное явление природы. Старики, собравшись на перекрёстке, вдруг вспомнили военные события, связывая их с появлением огненных змеев. Старухи говорили о чуме, которая прокатилась по Кубани после того, как над землёй пронеслась хвостатая звезда.
Дед Лексаха даже отказался от еды. Он вздыхал и, то и дело крестясь, бормотал:
— Господи, господи! Дожили до какого страха! Змеи летать стали над землёй! Скоро птицы с железными клювами полетят, а там и анчихрист появится. Не иначе — конец света приближается.
Гарпена сердито бросила кочергу в угол и зло проговорила:
— Сами про конец света толкуете, а все жадничаете! Хочь бы перед концом света людей как следует покормили. Вон Митька Заводнов анадысь[4] уже гуторил на улице, што Ковалевы косарей голодом заморили. — И вдруг, подняв голову к иконе, она пророчески провещала: — А Николай–угодник и пресвятая богородица, они все видят, все записывают в своей небесной книге!
Свекор не ожидал такого. Раскрыв беззубый рот, он точно окаменел.
Во дворе закричал маленький Колюшка. Гарпена выскочила из хаты. Жена Лексахи — старая Арина, до сих пор молча сидевшая в тёмном углу, тяжело вздохнула. Подняв тусклые глаза на закопчённую божницу, старуха что‑то шептала иссохшими губами.
Потом её осенило. Она взяла тряпицу, стала на лавку и, поплевав прямо в глаза Николаю–угоднику, принялась усердно оттирать копоть.
— Полон дом народу, — ворчала она, — а некому тебя, отец мой, и в порядок привести. Мухи‑то окаянные как засидели.
Бабка поправила поплавок, зажгла лампадку.
Звонили к вечерне. Арина сползла с лавки, поплелась к себе одеваться в церковь. На крыльцо вышел дед и приказал Архипу запрячь копя в линейку. Он тоже не пропускал ни одной службы.
Проводив в церковь стариков, Гарпена вернулась в Дом. Под впечатлением страшного видения, она с тоской Думала о скором конце света. Бросив грустный взгляд на икону, Гарпена обомлела: вытертый старухой чистый и ясный лик чудотворца строго глядел на неё. В ужасе отвела глаза Гарпена, но, не утерпев, снова поглядела на икону. Изможденное лицо святого как будто ещё больше посветлело.
— Боже ж ты мой! Да никак обновляется! — крикнула Гарпена не своим голосом и вылетела на улицу.
Тотчас в дом Ковалевых набились люди. Увидев действительно посветлевший лик святого, многие в приливе благочестия закрестились и заплакали, а соседка Малашка Рыженкова с завистью прошептала:
— Ив святых делах богатым везёт. Небось у нас Микола чумазый висит уже несколько лет и не обновляется!
От вечерни к Ковалевым валом валил народ. Священник прибыл, принесли хоругви. Начался молебен. На стол посыпались медяки — жертвовали на чудо. Гарпена меж людьми ходила важная, строго подобрав губы, будто божья благодать была воздана ей за особые заслуги.
Только бабка не показывалась из своей спальни да дед Лексаха ходил по двору нахмурившись: они‑то знали, отчего посветлел лик святого.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Отгудели молотилки, отстучали цепы, выбивавшие подсолнечные семечки. Незаметно наступило тихое, ясное, с шёлковыми паутинками «бабье лето». Подошел праздник покрова с недельной ярмаркой. Начались смотрины невест и весёлые свадьбы.
Девки–невесты, ложась в постель в ночь под покров, загадывали: «Приснись жених невесте! Пресвятая дева Мария, покрой меня своим одеялом–покрывалом».
Забеспокоилась семья Заводновых — единственному сыну Митьке пора выбирать невесту. Собираясь на ярмарку, отец велел Митьке надеть алый атласный бешмет и лаковые со скрипом сапоги. Дед подарил внуку искусно сплетённую из конского волоса в мелких волосяных колечках тесёмку, достал со дна сундука часы с длинной серебряной цепочкой, полученные им за отвагу в турецкую кампанию, — и тоже подарил внуку. Тесьма была надета на шею и свисала по спине к поясу чёрными узорчатыми махрами. Серебряная цепочка была зацеплена у тесного ворота бешмета. Сами же часы заправлены в маленький кармашек на левой стороне бешмета.
Узкий ремённый пояс с черкесским серебряным набором туго стянул бешмет, а каракулевая шапка с суконным малиновым верхом лихо надвинута на ухо. Митька поглядел в зеркало и остался доволен. Он прищёлкнул каблуками, сказал сам себе:
— А парень я как будто ничего! Рябоват вот малость, ну да на нашем базаре сойдёт!
И тут Митька призадумался.
«А почему дед сделал мне такой подарок? Не собираются ли меня женить?» — Митькино рябое лицо покраснело.
Он прошёл в горницу к отцу, сел на краешек лавки. Обдумывал, как задать отцу щекотливый вопрос. Ничего не мог придумать, волнуясь, стал покачивать ногой. Отец перестал натягивать сапоги и сердито крикнул:
— Митька, не качай чертей на ногах! Што это ты размахался?
Митька так ничего и не спросил. Досадуя на свою робость, поднялся, пошёл во двор помогать работнику Петру запрягать лошадей в тачанку.
Только что заново окрашенная тачанка блестела черным лаком с золотыми разводами. На задке алели нарисованные умельцем–иногородним крупные розы.
Митька со зла плюнул на розы, выдернул из‑за пояса Петра кнут и забрался на облучок. Батрак, надевая постромки на барки, ухмыльнулся, спросил:
— Ты, Митро, может, без лошадей поедешь выбирать себе невесту? Ведь лошади‑то ещё не запряжены, а ты уже взгромоздился на тачанку.
Митька вспыхнул:
— Да иди ты!.. — Он выругался.
Работник с удивлением взглянул на него. От тихони Митьки такое он слышал впервые.
