Владимир Ляленков - Просека
— Привет Робинзонам! — произносит Митька, уверенно шагает к кустику, под которым маленькая кучка сырого песку. В нём зарыта наша литровая бутыль со спиртом, чтоб он всегда был холодным. Моторист достаёт её, из кармана вынимает алюминиевый стаканчик. Выпив, отдышавшись, он закуривает. Зарывает бутылку обратно в песок.
— Единая и законная! — произносит он, подмигивая, улыбаясь. Сообщает, что километрах в пяти отсюда в зарослях у левого берега затаился катер инспектора рыбнадзора Бровина.
— Засёк кого-то. Уж не вы ли, Виктор Василич, баловаться начали самоловами?
— Нам только этим и заниматься. Сейчас куда?
— К девчатам. Сахару просили купить и хлеба. Потом в деревню.
Бурсенко предлагает мотористу пообедать, но тот указывает на противоположный берег. Подмигивает, смеётся. Прыгает в катер. Дима купил ниток, иголок. Садимся чинить свою одежду. Как ни оберегайся, тайга рвёт её каждый день своими сучьями, ветками. Катер замолчал на той стороне. Но вот опять затрещал, застучал.
— Что-то быстро сегодня девчата от Митьки отделались, — говорит Бурсенко, вглядываясь в противоположный берег, — уж не случилось ли у них чего.
Положив журналы работ на стол, идёт к воде. Всматривается и прислушивается. Вот уж катер на середине реки. На буксире у него лодка. Белеют платочки. Бурсенко быстро возвращается к столу, садится.
— Завтра пропал день, — говорит он, — подлец, девчат везёт сюда. Убеждён, что это он их подбил.
Опять катер, пустив веером воду, вылетает боком на песок. Девчата визжат, держась за борта. Все трое в одинаковых сарафанах из белого ситца в голубых горохах. Рослые, широкоплечие. И руки и плечи покрыты загаром. Даже лица их схожи, хотя одна чернобровая, а две другие желтоволосые. Лукаво и бойко сверкают на тёмных лицах глаза.
— Мы к вам, Виктор Василич!
— Начальство не желает к нам ездить, так мы сами с отчётом явились!
— Пять километров прочистили, а вас нет и нет, Виктор Василич. Мы вот и примчались отчитаться.
Лукавы, они ещё не знают, как отнесётся Бурсенко к их приезду. Потому и начали разговор с работы. Геодезист выслушивает их с хмурым лицом.
— Всё ясно, ясно, — наконец говорит он, — не тарахтите. Феня где?
— Она осталась. Она…
— Потом расскажете. Знакомьтесь с моим отрядом.
Ладони, пальцы девушек сухие, жёсткие.
Федотов года полтора как женат. Пожимая руки девчатам, умильно улыбается, низко кланяясь. Каждой отпускает комплименты. Дров у нас заготовлено много. Наваливаем их в костёр. Мы с Димой принимаемся за уток, но девчата, смеясь, отбирают их.
— А где ваша печка, ребята?
Мы привезли железную печку, но не пользуемся ею. Она валяется в кустах.
— Разве уток приготовишь на костре? Растопляйте печку!
Каких-нибудь полчаса назад у нас было тихо, спокойно. Спокойны, деловиты были наши мысли: на завтра надо приготовить завтрак, обед, наточить топоры, вычистить ружьё, набить патроны, проверить перемёт и донки. Федотов мечтает поймать хоть одну стерлядь. Убеждает Диму, что стерлядь берётся на червя. Дичь и ружьё — на мне, рыболовство — их занятие. Теперь же донки и перемёт забыты. Мы с Димой отпиливаем от толстого сухого бревна чурбаки — стулья для нагрянувших гостей. Надя моет наш круглый стол. Федотов что-то рассказывает ей и хохочет. Я до сих пор ни разу не слышал, чтоб он так весело заливался. Бурсенко и моторист у костра. Митька уже выпил свою «единую и законную» — он же вторично к нам приехал. Сдвинув кепку на затылок, что-то рассказывает Бурсенко. Встаёт и шагает к катеру.
— А нас кто отвезёт-то? — кричит ему Галя.
— Это не моя печаль. Меня дела ждут!
Отъехав от берега, моторист включает фару. Узкий луч её скользит в сторону мыска.
После ужина рассаживаемся вокруг костра. Чернобровая Галя тихо играет на гитаре. Густые волосы её выбились из-под косынки, легли на плечи. Она запела, а подруги разом бойко подхватили: «Мы любим числа пятые, двадцатые, когда живём не хуже королей». Потом поют частушки. Мы с ребятами спели несколько студенческих песен. Со стороны протоки вдруг донеслось шлёпанье, фырканье. Над нашими головами со свистом пронеслись утки. Трезор вскочил, шерсть на нём вздыбилась. С рычанием он бросается в кусты. Я спешу за ружьём. Тихо. Возвращается Трезор, отряхивается. Вильнув хвостом, будто извинившись — мол, простите, я ошибся, там ничего нет, — ложится на прежнем месте. Вытянув передние лапы, смотрит на огонь, поводя ушами.
— Кто бы это мог быть?
— Может, лиса напугала. Или крыса водяная.
— Там мелко: может, волк охотиться на уток прибежал?
— Волков здесь нет, — говорит Бурсенко, — росомахи есть, а волков нету. Зимы здесь снежные, безветренные. Волки по такому снегу бегать не могут. Зимой здесь замечательно: мороз градусов тридцать — тридцать пять, а не холодно. Правда, девчата?
Надя и Галя кивают.
— Будущей зимой так бы поработать, Виктор Василич, сказала Галя, глядя на Бурсенко и улыбаясь.
— Видно будет…
Галя, Надя и ещё трое парней прошлой зимой рубили просеку в тайге километрах в пятидесяти отсюда. Жили в избушке. Бурсенко рассказывает, как ловили рябчиков. Срубили в тайге рябину с ягодами, принесли к избушке, воткнули в снег. Под рябиной укрепили волосяные петли. Утром и вечером собирали урожай: сколько петель, столько и рябчиков.
— Да все тяжёлые, жирные. Вот осенью посмотрите, что здесь будет твориться, сколько их здесь…
Девчата задумчиво смотрят на огонь.
— Девки, давай протяжную? — предложила Галя.
— Давай. Заводи.
На два голоса тихо поют «Бродягу». Дима — хорист, поёт в институтском хоре. Глаза его за очками выражают приятное удивление. Голос его пристраивается к девичьим, сливается с ними. Славно поют. Тихий шум пробежал по тайге, видимо, откуда-то долетел сюда сильный порыв ветра. И растворился в деревьях. Над самой водой у берега пронеслись утки, взмыли, шлёпнулись в протоку. Небо сплошь в звёздах, над серединой Енисея поднялся туман.
После «Бродяги» — минута молчания. И Галя, ни на кого не глядя, поёт песню, которую я много-много раз слышал дома. Её пела мама:
Не гулял с кистенём я во тёмном лесу.
Не гулял я во рву в непроглядную ночь.
Погубил я себя за девицу-красу,
За девицу-красу, за дворянскую дочь.
Замечательно. В упор смотрю на Галю. Она красива. Очень красива. Только что я не замечал этого.
Пропели, и снова тишина. На реке показались огни парохода. Донеслись звуки фокстрота.
— Это «Некрасов».
— Да, по времени должен он быть.
Огни парохода проползли, музыка стихла. Монотонное ворчание Енисея. Бурсенко отошёл к воде, прислушался, глядя в сторону противоположного берега.
— Да нет, там ничего сегодня не может случиться, Виктор Василич, — сказала Галя.
Геодезист вернулся, присел на корточки. Лица девчат помрачнели.
— Она утром тайгой ушла в деревню, сказала Галя, как мы увидели, что Полтора Ивана пронёсся на челноке из отряда, она и ушла.
— В Беглово? — спросил Бурсенко.
— Да, туда. Там тётка живёт.
— Сегодня-то ничего не случится, это подала голос Вора. Она всё время молчала, только рассматривала нас. Ведь быть беде-то, Виктор Василич. Просто так это не кончится.
Какая ж беда будет? — спросил Бурсенко.
— Кабы знал, где упадёшь, так соломки подстелил бы, сказала Вера. — Вы, начальство, должны придумать что-то.
Надя сделала испуганное лицо, проговорила тихо, будто её мог услышать кто-то посторонний:
— Она нож при себе стала носить, Виктор Василич.
Бурсенко ничего не отвечает ей, молча гладит Трезора. Надя пересела ближе к огню, сказала задумчиво:
— Правду пословица говорит: не родись красивой, а родись счастливой. Эх-ма, — она бросила веточку в огонь, — другая девка ждёт-ждёт, чтоб её полюбил кто, да так и не дождётся. А тут — на-ко тебе…
— Быть беде, девки. Сердце моё чует, быть беде, — сказала Вера.
Бурсенко встал.
— Ну, хватит вам, каркаете, каркаете. Пусть в деревню уходит!
— Да, Виктор Василич, что ж, думаете, он её там не достанет? Да тут Феньке легче: тут рабочие, Иван дикого разворота не позволит себе при них. А в деревне какая на него управа будет?
— Дак чего вы от меня хотите?
— Да мы не знаем, Виктор Василич!
— Если б он приставал к ней, шутил, то, глядишь, всё б и образовалось. А то ведь что: с нами болтает всяко, а на Феню этак зыркнет, зыркнет. И ни словечка ей не скажет, а она готова под землю провалиться…
Я молча слушаю, Дима и Федотов тоже молчат. Только что мы считали девчат гостями, но теперь чувствую, что гости мы. Они хозяева здесь. Приплыли развеяться немножко, посмотреть на студентов. Поделиться тревогой за судьбу подруги, которая в этот момент спешит по тайге в какую-то деревню Беглово. Судьба девушки в чём-то зависит от геодезиста, от всех девчат. Нам кажется, Бурсенко чего-то недоговаривает о Фене. Представляю её, спешащую по тайге, вижу огромного Полтора Ивана, который сейчас в потёмках заглядывает в палатку девчат: никого нет; он озирается, прислушивается, замечает наш костёр… Я встаю, прохожу к воде: я почти убеждён, что Полтора Ивана, вскочив в свою долблёнку, несётся сюда. Почему я так думаю? Должно быть, окажись на его месте, я поступил бы так… Шлёпают вёсла по воде. Нет, показалось. Трезор спокоен. Он бы непременно учуял приближение человека.
