Владимир Карпов - За годом год
— Зося! Выйди сюда! Пожалуйста!
6Чувствовать себя оскорбленным может не только тот, кого оскорбили. Алешка рвал и метал, более чем убежденный, что Баля все перекрутила по-своему.
"Чистюлька! — возмущался он. — Кого ты из меня делаешь? Мне ведь и так хватает. Разве я не хотел, чтобы ты мои была?.. Ну ладно!.."
Найдя фонтанчик питьевой воды, Алешка умылся и решительно зашагал из парка.
Он не знал номера Аллиной квартиры: до того, если приходилось, провожал лишь до подъезда. Однако поднялся на второй этаж, послюнявил пальцы, пригладил брови и позвонил в первую попавшуюся дверь. Когда щелкнул замок и в приоткрытой, взятой на цепочку двери показалось женское лицо, нагловато сказал:
— Я к Алле. Она тут живет?
— Заходите, — грустно пригласила женщина.
За стеклянной дверью, в гостиной, на рояле заиграли туш. В переднюю выбежала Алла, не удивилась, зааплодировала, помогла ему раздеться и, держа за концы его белый шарфик, придирчиво оглядела. Потом забросила шарфик за его голову и так потащила не в гостиную, а в свою комнату. Там царили голубые сумерки. Горел ночничок на тумбочке у кровати, и от трельяжа исходил рассеянный свет, дробясь в алмазных гранях флаконов и пудрениц.
— Один? Поссорились? — дурашливо засмеялась Алла. — От тебя за версту несет парикмахерской.
Она взяла пульверизатор, сжала в ладони голубую грушу с кистью и обдала Алешку душистыми брызгами.
Нарочито грубо, не отвечая, он взялся за мочку ее уха, привлек к себе и поцеловал, чувствуя, что Аллины зубы с хищной осторожностью впиваются в его губы.
— А что, больно? — через минуту спросила она, растирая укушенное место пальцем и, как ни в чем не бывало, ведя Алешку в гостиную.
Там было четверо: бледнолицый, с усиками, длинными, зачесанными назад волосами Ковшов; горбоносый рыжеватый артист филармонии Прудник — тоже в широкоплечем пиджаке и в узких брюках, и две девушки с причудливыми прическами, одетые ярко, но со вкусом. Одна из них студентка консерватории, тонкая, безгрудая, вероятно, только что кончила играть и шла от роняя к остальным, что стояли у круглого столика. Походка у нее была медлительная, вялая. Она едва поводила плечами и держала руки по швам.
Нового гостя дружно приветствовали и расселись вокруг столика. Только Алла осталась стоять, облокотившись на спинку кресла, куда сел Алешка.
— Мы говорили тут, Аллочка, про тебя, — сказал Ковшов, бережно поправляя волосы на висках и переводя глаза на полную, с застывшим, будто нарисованным, лицом девушку. — Зина вспомнила о прошлогоднем курорте.
— Ха-ха-ха! — утробно захохотал Прудник.
— Очень нужно, пусть она сначала о себе расскажет, — безразлично ответила Алла. — О купальнике, в котором в очереди за нейлоновыми манишками стояла. Или как ходила на пляж с двумя полотенцами, словно Иисус Навин.
— Непонятно, — приподнял широкие плечи Ковшов.
— А ты расспроси. Одно полотенце для головы, а другое вместо юбочки. Дошло? Сила!
— Что в этом особенного? — спокойно удивилась толстушка. — Я просто была постельно больной…
— Ха-ха! Два — ноль в твою пользу!
— Два — это не так уж много, — вставил Алешка, набираясь, как и они, игривого нахальства.
— Мерси, тоже очко, ха-ха!
Перешли в столовую.
Нельзя сказать, чтобы Алешке понравились его компаньоны. Особенно прыщеватый от вожделения Прудник, который из-за пустяка хохотал громче всех, считая это признаком собственного достоинства. Безгрудую же ломаку, с походкой, как у загипнотизированной, — ни кожи, ни рожи! — он возненавидел сразу. И поэтому, когда стали пить, пьянел тяжело, стал показывать клыки и все больше наливался свинцовым упрямством.
Алла заметила это, и, когда Алешка, подняв вилку, как оружие, скосил свои страшноватые глаза на Прудника, осторожно взяла под руку и потянула в кабинет отца. Усадив на тахту, по-кошачьи примостилась рядом и положила руки ему на колено.
В столовой звенели рюмки, было слышно, как хохотал Прудник и медлительная студентка рассказывала анекдот о каком-то пустыннике, его искусительнице, эликсире и знаменитой башне в Пизе. Алешка как бы впитывал это в себя и, хмелея, делался все более мрачным.
— Хорошо Урбановичевой Пальме, — сказал он, — гавкнет, скажем, на тебя, а никому ведь и в голову не придет обижаться или поправлять ее. А тут и перекрутят еще…
— А мне хоть бы что, — отозвалась Алла. — Я просто не обращаю внимания. Пускай себе.
— Ого, не обратишь!
На письменном столе зазвонил телефон.
Торопливо чмокнув Алешку в щеку, Алла вскочила и подбежала к столу.
— Алло! — как можно спокойное сказала она, игриво глядя на Алешку, который тоже встал с тахты и, шатаясь, подходил к ней. — Я вас слушаю. Иван Матвеевич?.. Нет, папы нету…
— Зимчук? — хрипло спросил Алешка. — Вот еще один праведник… Дай!
— Ты с ума сошел! — крикнула она, испуганно зажав мембрану в кулаке.
— Дай, говорю!
На него стало жутко смотреть.
Алешка вырвал из ее рук трубку и поспешно проглотил слюну.
— Эй, вы, Иван Матвеевич! — надорвался он. — Я говорить с вами хочу… Что? Пьяный? А на кой черт я кому, если все в норме. Про меня, может, и вспоминают только, когда провинюсь и критиковать надо. Попал на язык, то уже не надейся, что спустят…
Испуг, вызванный его странным поступком, у Аллы проходил.
— Зачем он тебе, Костя? Охота связываться! — шепнула она, показывая, видимо Зимчуку, нос.
Алешка отстранил ее и более спокойно сказал в трубку:
— Ой ли! Такая помощь тоже не мед. Мне ни нянек, ни надзирателей не нужно. Тем более, если они тебя за преступника считают. А какой я преступник? Я только сам до всего дотронуться хочу. А разве крамола это? Привыкли, чтоб все на вас были похожи. Чтобы ваше слово законом служило. И мне теперь дозволено одно — каяться и оправдываться" А что, если я не умею оправдываться? Если для меня на миру и смерть красна? Понятно это вам? Доходит?
— И не лень тебе? — тихо, но уже более настойчиво попросила Алла, пренебрежительно глядя на телефонный аппарат. — Неужели не осточертело еще? — и нажала на рычаг указательным пальцем.
Алешка не обиделся, устало положил руку на ее плечо и опустил кучерявую голову. Ластясь, Алла взлохматила ему волосы, сняла с плеча его руку и заставила обнять за талию. И эти расчетливые уверенные, немного торопливые движения замутили мысли Алешки, переключили на другое. Он сжал Аллу и почувствовал, как шумит кровь в голове.
— Папа улетел в Москву, — зашептала она, пряча лицо на его груди. — Ты, если хочешь, можешь остаться… До утра…
Когда гости ушли, она проводила его в свою комнату. Принесла графин с коньяком, нарезанный тонкими ломтиками лимон на блюдце. Как-то таинственно и торжественно поставила все это на тумбочку возле кровати и, не погасив ночника, стала раздеваться.
Глава третья
Светланка после сна обычно бывала ласковой. Она садилась на кровати, как только просыпалась, и, протерев глаза, без слов тянулась к отцу или матери — кто стоял ближе. Обняв за шею, прижималась к щеке и замирала, не имея силы сбросить с себя сладкую истому. Целовала она словно нехотя и издалека складывала губы. Но в этом было столько трогательного, что родители уже не могли быть взрослыми.
— Проснулась? — спрашивал Алексей, когда был в хорошем настроении. — Что во сне видела? А?
— Сон, папа.
— Какой, помнишь?
— Зеленый такой, зеленый.
Встав на колени, чтобы было удобнее, Алексей сам начинал одевать дочку и фантазировал:
— Я уж во дворе был, тька! С солнышком разговаривал.
— Ну-у? — веря и не веря, широко раскрывала она глазенки.
— Оно про тебя спрашивало.
Несмотря на ночное посещение Вали, которое взбунтовало его, Алексей все равно чувствовал себя именинником. Полученная им вчера зарплата была рекордной, и он принес ее домой как заслуженный подарок. "Радиолу купим, как раз в магазине есть, — сказал он с независимым видом. — У нас тоже губа не дура. Пусть будет". И, проснувшись, опять заговорил с дочкой о солнышке и даже показал в окно:
— Вон видишь. Давай скорей!
Солнце действительно заглядывало в окно. Его зайчик сверкал на никелированном шарике кровати. Оно дробилось в зеркале, висевшем на стене над тумбочкой, и окрашивало его грань в цвета радуги. На подоконнике, словно в сиянии, цвели огоньки. Утром Зося выносила вазоны из комнаты и поливала. Капли на листьях будто дрожали.
Взяв за руку, Алексей вывел Светланку во двор. Велел умыться из таза, стоявшего на табуретке возле крыльца, и окликнул Пальму. Позванивая цепью, гремя проволокой, овчарка подбежала и уставилась на хозяина агатовыми глазами.
— Ишь ты, морда! — потрепал ее по загривку Алексей. — Гляди, чтоб все было как было. А то дам!
