Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
В этот жаркий июньский день Аркашка пил самогон у хуторской вдовушки. Закусывал жареной гусятиной и злился, что не берет его хмель.
— Варишь ты, Надька, не самогон, а бурду! Пьешь его как воду! — упрекал Аркадий хозяйку. — Неужто для меня первача не найдётся?
А вдову между тем терзало беспокойство: вдруг накроют Аркашку в её хате? Она суетливо ходила по горнице, то и дело поглядывала в окна.
— Самогон добрый! — возразила она. — Из тутовника только што выгнала. Хмелю в нём достаточно — аж горит!
— Ну, ладно! Черт с ним, с самогоном! Ты мне пару белья чистого достань.
Но хозяйка ничего не ответила. Все её внимание было приковано к окну. По двору к порогу бежала женщина.
Соседка бежит сюда! — сообщила тревожно вдова.
Аркашка, выхватив из кармана наган, присел у стола, скрывшись за скатертью.
Соседка, пулей влетев в хату, затараторила:
— Окружают! Истинный Христос, окружают! ЧОНы понаехали.
А! Продала, стерва! — Аркашка выскочил из‑за стола и двумя ударами нагана сбил баб с ног. Выскочив в сени, он по деревянной лестнице влетел на чердак.
Сердце, словно барабан, стучало в его груди. Он придавил грудь рукой, прислушался. Было слышно, как заливались бешеным лаем собаки, как кто‑то щёлкнул во дворе затвором винтовки.
Выхватив кинжал, бандит несколькими ударами пробил в соломенной крыше дыру. Чиркнул спичкой и поджёг сухую солому. Сам выпрыгнул в сад.
Гам, в чащобе вишняка, его ожидал конь.
— Вон он, бандюга! — закричал старик с соседнего двора. — Вон он!
Добрый конь птицей перемахнул через плетень и понёсся в степь. Конь нёсся к глубокой балке, заросшей высоким дудником и татарником.
Оглянувшись, Аркашка увидел густой столб дыма, поднимающийся над горящей хатой, и конников, выскочивших вслед за ним из хуторской улицы.
Нырнув в заросли, Аркашка соскользнул с коня. Выхватив кинжал, он полоснул лошадь по крупу. И когда она, обезумев от страшной боли, вылетела из балки на степной простор, он забрался в самую чащобу терновника и затаился.
Аркашка слышал, как чоновцы ловили его лошадь, как переговаривались они, разъезжая по краю балки.
Но спускаться в балку не решались: знали, что Аркашка бьёт из нагана без промаха. Да и заросли тянулись на десяток вёрст.
Немного выждав, Аркашка пополз между кустами, время от времени настороженно выглядывая из‑за обрыва.
Чоновцы решили, что он пойдёт в глубь балки, к реке, и поехали в ту сторону.
А он отправился туда, где балка, постепенно мелея, выходила к степной дороге. Тут Аркашка отполз чуть в сторону и залёг в кусгцх донника.
Вскоре на дороге показалась подвода, пара старых кляч, старая телега и седобородый дедок, браво понукающий лошадей. На телеге стояли ульи.
Поднявшись из кустов, Аркашка подскочил к телеге и сунул наган в седую бородёнку старика.
— Тпр–ру! — крикнул тот дрогнувшим голосом.
Старик сразу узнал Аркашку, но вида не подал.
— Ладно, мил человек! Ты не пужай, а садись, подвезу, коли по пути!
Аркашка усмехнулся.
— Узнаешь? — спросил он.
Старик откашлялся, прочищая горло.
— По всему видать, что ты, парень, из Ново–Троицкой милиции. Аркадия ищете? — Он с наивным простодушием смотрел на бандита. — Его, брат, трудно поймать! Неуловимый он. Говорят, заговорённый!
Аркашка расхохотался, засунул в карман наган и, оглянувшись, вскочил на телегу.
— Ну поняй, дед, до пасеки! Испугался нагана‑то? Это я так, попугать захотел. Ты что, едешь мёд качать?
Дед инстинктивно отодвинулся от опасного седока и нащупал под брезентом кривой нож, которым обрезал соты. Мысль о том, что бандит может пристрелить его из‑за лошади, не выходила из головы. Стараясь не показать своих опасений и страха, дед спокойно ответил:
— Ага! Пришла пора мёд качать. Нынче взяток дюже хороший. Уже второй раз качать еду. Вон, видишь, как золотятся подсолнухи, как цветёт донник! Мед так и льётся в ульи. Совсем измаялись пчелы. Ух и трудяга эта божья насекомая!
Старик хвалил своих пчёл, покрикивая на лошадей, причмокивая, дёргал вожжи, а сам глаз не спускал со своего попутчика. А Аркашка ещё толком и сам не знал, что предпринять дальше.
Въехали в лес. Пасечник уловил холодный, безжалостный взгляд бандита, заметил, как его рука скользнула в карман за наганом. Старик положил руку на нож, прикрытый брезентом. А сам заговорил:
— Уже подъезжаем. Вон там, за осинником, пасека братьев Карамановых, а дальше моя. И угощу я тебя, мил человек, таким мёдом — воронком, какого ты ещё и не пробовал! Хмельной и душистый! Он у меня в секретном месте закопан… Для дружков, значит…
Показался высокий шалаш и тут же, на склоне балки, большая пасека. Перед пасекой золотилось поле высоких подсолнухов.
Лошади стали.
— Ну, пошли, мил человек!
Старик взвалил на плечо один из привезённых ульев.
— У соседа сторговал ещё пару семеек! Они ему ни к чему… Совсем занедужил казак… Даже пчёл не смог из станицы вывезти. А какой в станице взяток?
Старик болтал, а сам думал:
«Вот сейчас пальнёт из своего нагана! И конец!»
Аркашка действительно несколько раз опускал руку в карман. Но потом решил:
«Успею ещё! А пока пусть воронком угостит!»
Дошли до шалаша.
— Заходи, мил человек! — пригласил старик.
Аркашка по привычке решил проверить, нет ли чего подозрительного в шалаше. А когда он, пригнувшись, заглянул в низкую дверку, пасечник, подняв над головой улей, с силой грохнул им Аркашку по голове.
Тот рухнул на землю оглушённый.
Когда пришёл в себя и сунул руку в карман, то нагана там уже не обнаружил. А пчелы жужжали над ним, жалили в лицо. Обезумев от боли, ослеплённый, Аркашка заметался по пасеке. Он сбил несколько ульев, увеличив этим число жалящих его пчёл.
А старый пчеловод в это время настёгивал своих лошадёнок, торопясь угнать их подальше от растревоженной пасеки.
Вскоре на пасеку вместе с хозяином приехали из Ново–Троицкой Митрий Заводнов, Петро Шелухин и чоновцы. Аркашку–поповича нашли в балке. Он лежал скрюченный, распухший, неузнаваемый. Не то он свернул себе шею, свалившись с обрыва, не то его насмерть зажалили пчелы.
Похоронили его тут же, в глухой балке, заросшей диким тёрном и бузиной.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Осенью Митрия Заводнова провожали в совпартшколу в Армавир. Накануне в его доме собрались друзья и родня. За столом оживлённо говорили. Но Митька молчал, сидел опустив голову, не то охмелевший, не то очень грустный.
Когда гости ушли, он сказал жене:
— Выйдем, Нюра, на часок в садок, поговорить требуется.
Они прошли в глубь сада. Митрий остановился возле старой, уже сбросившей листья груши и оперся спиной о её ствол. Светила полная луна. Нюра с удивлением смотрела на мужа, ждала, что он скажет.
— Вот что, Нюра, — сказал Митрий. — Не склеилась у нас с тобою жизня. Так оно всё время получается — як тебе сердцем тянусь, а ты — к другому, сама знаешь к кому…
Нюра опустила глаза.
— Окрутили нас, сама знаешь, супротив твоей воли. Еще в старые времена говорили: «Насильно мил не будешь!» А теперь, при новых законах, — тем более. Решил я, как есть я коммунист, не неволить тебя. Живи, как хочешь. Да и мне так легче будет… Давай распростимся по–хорошему! Вот и все.
Митрий оттолкнулся от груши и, не оборачиваясь, пошёл к дому.
А Нюра осталась. Ее душили слезы.
«Вот ведь как получилось, — думала она. — И душевный Митя, и любил меня… А сердце к нему не лежало и не лежит! А с Архипом у нас тоже, видать, ничего не получится!»
Луна нырнула в тучку. Станицу залил густой мрак. Тоска захлестнула Нюру. Почти бессознательно она шагнула к перелазу. Куда и зачем шла, не отдавала себе отчёта. Она шла и шла… Перед знакомым домиком остановилась, прижалась к забору. Из домика кто‑то вышел и растаял в темноте улицы. Нюра торопливо пошла следом. Услышав за собой шаги, Архип остановился, привычно протянул руку к кобуре. Нюра с разбегу налетела на него.
Эй, баба! Куда летишь — окрикнул её Архип. — А–а, это ты, Нюра? — уже другим голосом спросил он. — Что с тобой?
Она ухватилась за концы платка и никак не могла найти нужные слова.
Чего же ты молчишь, Нюра? Видать, не судьба нам вместе быть… Не должны мы встречаться…
Зачем ты так, Архипушка? — с болью промолвила Нюра. А может, и судьба как раз… Сегодня мы с Дмитрием расстались насовсем… Сказал, не хочет поперёк моей любви стоять… А ты уж и разлюбил, видно…
Анюта! — Архип рванул к себе Нюру и прижал к груди. Она услышала, как громко и часто стучит его сердце. — Да я только и думаю о тебе, родная…
— Уехать нам надо, Архипушка! Еще тогда, много лет назад, я хотела уехать с тобой.
Архип не мог ничего ответить. Что‑то сдавило ему горло, глаза застлали слезы, радостные и горькие.
