Самсон Шляху - Надежный человек
Когда она проснулась, выступления кончились, и ей показалось, что вот сейчас, во сне, невзначай свалившем ее на этой зеленой поляне, продуваемой легким, пахнущим едой ветерком, она тоже стала коммунисткой.
Еще ей показалось, что тогда же, со дня сходки, в воображении начала вырисовываться та фигура, тот образ, который она наградила столькими достоинствами и который давке в других обстоятельствах и в других местах все равно продолжал жить только в одном обличий — в обличи» Томы Улму.
Лилиана свернулась калачиком, прижав руки к груди, чтоб согреться, не растерять сладких, удивительных видений.
Дэнуц Фурникэ к тому времени был студентом. После того как закончилась сходка, он стал говорить о «свободной любви», о «теории стакана воды», ни о чем подобном она никогда в жизни не слыхала, и рассказы Дана ужасно ей понравились.
— Но как нужно понимать «теорию стакана воды» — тут я что‑то не понимаю? — спросила она после того, как подпольщики разошлись и они остались вдвоем с Даном.
— Очень просто, — ответил он. — Как если бы выпить стакан воды… Смотри!
И поцеловал ее в губы. Она встревожилась: то был ее первый поцелуй в жизни.
— Любовь полностью должна быть освобождена от мелкобуржуазных предрассудков, — добавил он. — С нее нужно сорвать маску лицемерия.
«Как все это странно, господи!» — улыбнулась Лилиана, чувствуя, что словно бы околдована приподнятыми, страстными словами Дана. Разве что… Разве что показалось, будто эти красивые–красивые слова принадлежат кому‑то другому… Да, да, бог весть почему, но она перенесла их в другое время и не туда, не туда, где был студент… В пекарню к Илие Кику!
Она всегда видела в своих видениях — о чем бы они ни были — пекаря. Он неизменно появлялся в ее воображении и, оставаясь где‑то на втором плане, все равно давал о себе знать… Парень даже казался чуть ниже, чем был на самом деле, с тоненькой полоской жестких черных усов на верхней губе. Она все время смотрела на него сверху вниз. Потому что, как он ни старался казаться выше, даже приподнимался ради этого на цыпочки, и как она ни хотела быть хотя бы одного роста с ним, перед глазами у нее все равно стояла только егс макушка. Но это даже нравилось ей. Сколько раз онз прятала лицо в его кудрявой шевелюре! Он ужасно стеснялся, но и это страшно нравилось ей, просто трогало до слез. Хотелось, чтоб он был еще меньше, чтоб не красовался такими могучими, широкими плечами, чтоб ладони у него были не такими твердыми, увесистыми, будто вытесанными из камня… Тогда она взяла бы его на руклг и… укачивала бы, как ребенка, на груди.
Девушка вздрогнула, будто ее ударили: почувствовала на себе тяжелый, угрюмый взгляд Кыржэ. Однако тут же поняла, что он давно уже смотрит на нее.
— Что вам нужно? — спросила она, опуская глаза.
Но он упорно глядел на нее — пронизывающим, злобным взглядом.
— Грезила о чем‑то сказочном? — возбужденно спросил он. — Разве не видно, барышня? Так и хочется со всей откровенностью спросить: о ком из мужиков мечтаешь? Браво! Голубка заперта в клетке, но все равно бредит ими…
Отхлестать бы его по мерзкой, холуйской роже, к тому ж еще выставить за дверь! Но стоит ли придавать значение словам хама? Ей показалось, будто в камере находится и Кранц, однако она боялась поднять глаза и убедиться, что это так.
— Во–первых, видишь перед глазами этого наивного, простоватого «добровольца», благодаря тебе попавшего в изрядную переделку… Тоже поддержка, называется… — Он наклонился, стараясь заглянуть девушке в глаза. — Не удивляйся, барышня, иначе я не был бы тем, кто есть! Да, ты загребла его, чтоб потом… Девушка из такой семьи… почему бы, в самом деле, не выбрать какого‑нибудь сапожника или пекаря?
— Убирайся прочь, подлец! — крикнула Лилиана, выходя наконец из себя. Она не могла больше переносить его присутствия, этих масленых глаз, вкрадчивого голоса. — Как ты смеешь, низкий червяк, говорить мерзости в моем присутствии! Знай свое место, мужик! Пошел вон! — Она чувствовала, что в душе проснулось что‑то барское, от родителей, но уже не могла справиться с собой. — Хам и неуч! Как ты смеешь!
— Прошу прощения, барышня, больше никогда не позволю себе недостойных речей… Просто не знал, что ты так целомудренна и скромна. Герр Кранц! Зи зинд… — он стал шептать что‑то немцу на ухо. — Ха–ха-ха!
— Зо–о! — удовлетворенно пробормотал Кранц.
Значит, он был здесь! Со своим голосом, взглядом, проникающими в глубь души. Это привело Лилиану в Дрожь… Как хотелось, чтоб его здесь не было, чтоб не видел и не слышал ее, не задавал вопросов! Этот Кранц!.. Полная отрешенность от всего, безразличие даже в движениях. Чтоб избавиться от ненавистного видения, она стала думать о другом немце. «Рот фронт, Карл!» Но припомнить его мешала все та же фигура Кранца, неправдоподобно длинная и костлявая. Глубокие, кажущиеся пустыми глазницы, седые бакенбарды, такие лишние на лице… Она дрожала от страха, когда смотрела на него, но и когда его не было в камере, пугала мысль: где бродит в этот час сутулый палач, какие злодейства совершает?
— Алзоо… — проскрипело что‑то внутри у Кранца: он подтверждал — да, да, до чего, в самом деле, скромная девушка. — Зо!.. Целомудренна!
«Господи, это привидение опять поднимается со своего стула!» — вздохнула Лилиана, услышав, как трещат в ногах немца суставы. Встает, идет сюда. Когда идет — суставы не хрустят, кажется, будто стоит на месте, до того неслышно ступает… Подходит или нет? До сих пор он только сидел на своем складном стуле… Голова немца четко вырисовывалась на фоне окошка и отбрасывала на стену длинную, колеблющуюся тень.
— Зо–о? — все еще спрашивал он, как будто еще и еще раз хотел убедиться в справедливости слов Кыржэ. — Девственна?..
Лилиана закрыла глаза — чтоб не видеть его вблизи от себя, зажала ладонями уши — чтоб не слышать. Грудь ее внезапно сжало тисками, мучительное страдание заслонило свет дня.
— Что с тобой, барышня? — Кыржэ увидел, что девушка потеряла сознание. Он побежал за водой, стал брызгать в лицо, пока она не открыла глаза. — Не бойся, чудища больше нет — ушел, — Эксперт снова принялся извиняться, с горечью каяться: — Он причинил тебе боль, я знаю. Но подумай, почему: никогда в жизни еще не был так взволнован… Знаешь, что он сказал про тебя: «Святая дева»! Да, барышня, это слова Кранца, Кранца… Я же всего–навсего простой мужик, годный на то, чтоб усмирять собак. Ты правильно сейчас сказала: червяк! Я в самом деле считал тебя испорченной, легкомысленной. Теперь вижу, что ошибся, и даже не прошу извинения. Все равно не простишь, да я и не заслуживаю. Такова моя профессия, — сухо договорил он, — потому и унизил, оскорбил тебя…
Лилиана не поднимала глаз, ничем не показывала, слушает ли его, нужны ли ей все эти извинения… Только искусанные до крови губы…
Кыржэ, не говоря ни слова, протянул ей стакан. Воды там было совсем мало — из него же он брызгал в лицо девушке, приводя ее в сознание… Она не взяла стакан. В груди была рана, но она боялась даже дотронуться до нее, чтобы хоть немного согреть: мешало присутствие этой скотины.
— Прости также и за то, — снова заговорил он, — что предложил глоток воды. Я не имел на это права: ведь ты теперь не только голодаешь, но и отказываешься от воды. — Он пожал плечами.
На этот раз Лилиана отреагировала на его слова — метнула быстрый, нетерпеливый взгляд: уйдешь ты наконец, оставишь меня в покое?
— Ни на чью снисходительность я не рассчитываю, не думай, — заверил он. И добавил: — Отлично знаю: дни мои сочтены. Русские стремительно приближаются, и ваши здесь, понимая это, постепенно переходят в наступление. Вчера во время торжественной службы в соборе взорвался один из светильников — погибло несколько офицеров. Надеюсь, это послужит тебе утешением после боли, причиненной Кранцем. Хотя он, собственно, поставлен тут не из‑за вас — чтоб контролировать мои поступки. Поэтому я и сам толком не знаю, от чьей руки погибну: вашей или его…
Лилиана внезапно словно бы поднялась на высокой-высокой волне, которая билась сейчас в каждой клеточке ее тела и вливала в него силы, уверенность в себе… Хотелось натянуть на голову одеяло, чтоб не показать ему переполнявшей душу радости.
— Я ничего и не жду, никаких благоприятных обстоятельств, — по–прежнему доносились обрывки фраз. — И если бы по какой‑то мистике они создались, все равно бы отказался… К тебе скоро должна прийти мать — согласна повидаться с нею? Мне нужно знать, давать ли пропуск… Быть может, не хочется?
Девушка приподнялась, но тут же повалилась на койку. Снова натянула на голову одеяло, чтоб не растерять тепла, влившегося в душу, чтоб чувствовать его как можно дольше. «Взорвался светильник», «Русские стремительно наступают»… Не растерять.
— Если ты все‑таки захочешь повидаться с госпожой львирой Дангэт–Ковальской… — раздавался где‑то далеко голос Кыржэ, — то крикни надзирателю, пусть позовет меня. Искать следует в камере Томы Улму.
