Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)
А Касымбек сокрушенно продолжал:
— Решиться на столь постыдное, чтобы сохранить свою никчемную жизнь пленника… Да все равно не остался он в живых!
— Убили дядю?
— Нет, когда он попал в плен первый раз, Шейбани-хан не убил его. Подверг унижениям, более страшным, чем смерть, а потом прогнал его с глаз долой — на восток, за пределы Мавераннахра. Махмуд-хан нашел в себе силы собрать в той стороне своих сторонников, явился с небольшим войском на берега Сырдарьи. У Ходжента происходит второе сражение, разбитый Махмуд-хан снова попадает в плен, на сей раз вместе с двумя сыновьями. Шейбани-хан не пощадил ни их, ни незадачливого отца.
— О небеса!..
И опять — в душе Бабура ни тени злорадства, хотя мог бы он подумать, что, жестокая к нему, судьба жестока и к тем, кто был с ним бессердечен. Услышанное он воспринял как наваждение, злое и страшное. Нет, такой участи он не желал ни одному своему обидчику.
Касымбек видел, что Бабур то краснеет, то бледнеет, словно мертвец, как дрожат щеки, пальцы. Бабур встал, бесцельно осматриваясь. Касымбек предложил:
— Садитесь, повелитель, послушаем слово божье о снисхождении к погибшим.
Бабур почувствовал дрожь в коленях, опустился на прежнее место, откинулся к стволу арчи. Касымбек, подогнув ноги, сел напротив. Расселись в полукруг нукеры. Касымбек, подняв руки, сочным басом долго читал подходящие случаю суры Корана. Грустная напевность чтения, стихи святой книги, мерно льющиеся, как воды реки, утишили боль, подкрепляя обычные для нынешнего Бабура мысли его о недолговечности и суетности бытия, каждый миг которого невозвратим. Несколько овладев собой, Бабур закрыл голые до колен ноги полой чапана[135]. После того как чтение кончилось и каждый провел ладонями по лицу и произнес: «Омин!», нукеры отошли, чтобы Бабур и Касымбек продолжили беседу наедине. Касымбек приблизился вплотную к Бабуру, сказал почти шепотом:
— Шейбани-хан со своими сыновьями и военачальниками жаждет превратить победу в полное завоевание Мавераннахра. Они зарятся теперь на Андижан. Не сегодня, так завтра появятся и в Ура-Тюбе. Опасно оставаться в этих местах, повелитель. Надо через горы уйти в Гиссар.
Правитель Гиссара Хисров-шах когда-то отнял трон у двоюродного брата Бабура Байсункура-мирзы, а другого Тимурова отпрыска, дабы тот не зарился на трон, ослепил, прижав к глазам острие раскаленного копья. Бабур помнил об этом.
— А зачем мне, господин Касымбек, убегая от снега, попадать под град?
— Нет, повелитель, я не о том, чтобы у Хисрова просить убежища. Ваш покорный слуга с прошлого года ведет тайные переговоры с беками Гиссара. Большинство из них очень недовольны Хисров-шахом. Они говорят: он низкого рода, отпрыск какого-то ловкого нукера, у него нет нрава владеть Гиссаром. Появись мы там, беки возьмут вашу сторону.
— Снова грызня за трон? Нет, Касымбек! Я сыт ею по горло. Мне нужен тихий уголок, где бы я мог жить отшельником и слагать стихи. Больше ничего не хочу!
С самого начала встречи Касымбек старался не глядеть на голые ноги Бабура. Властелин, которому он кланялся, ходил босой, — что за странность, что за неприличие?
— Мой повелитель, а подумали вы и о нашей судьбе? Двести пятьдесят преданных вам нукеров, беков, ваших верных помощников, желая вам удач и моля о том всевышнего, лелеют надежду, что вы вновь вознесетесь, и еще выше, чем в прежние времена, они бедствуют вместе с вами в горах и пустынях. Выходит, напрасно?
Честный Касымбек давал понять Бабуру: если он действительно решил стать дервишем, то к чему вокруг столько беков и нукеров? Почему не отпустить их?
Понурившись, Бабур молчал, долго молчал.
— Простите меня за бессердечие, но я вынужден был сказать вам о них, повелитель!
— Вы… правы. Я не должен забывать о преданных мне людях. Скажите, почтенный бек, Хисров-шах звал вас к себе на службу?
— Звал. Дважды.
Пристально и грустно взглянул Бабур в мужественное лицо Касымбека. Короткая борода главного его визиря, его опоры, начала седеть, а ведь Касымбеку еще не исполнилось и сорока.
— Вы знаете, Касымбек, как тяжело мне расстаться с вами! С тех пор как я лишился отца, вы по-отцовски заботились обо мне. Из всех близких мне вы самый верный и близкий!
— Благодарен, мой повелитель!
— И, уважая вас, отпускаю… Каждый из нас пусть пойдет по своему пути. Ваш ведет в Гиссар!
— Мне тяжело это слышать… Тяжело оставлять вас, мой амирзода. Отправимся вместе!
— Нет, Касымбек, нет, — или сейчас, или никогда, я хочу сбросить с себя цепи жизни венценосцев. Жизнь настоящего венценосца, такого, какого я нарисовал себе в мечтах — в едином большом государстве, едином, сильном, грозном и славном нашем Мавераннахре, — такую жизнь мне наладить не удалось, а другой — тех, что грызут друг друга, унижают и топчут друг друга, — не хочу. Мелкой жизни не хочу, о мой Касымбек! Знаю: один конец цепи прикован к зависимым от меня людям, второй — это я сам, мои привычки прежние, мое самолюбие. Не освободив от цепи тех, кто от меня зависим, сам останусь в цепях. Ну, а как освобожусь от себя, не знаю. Хочу, хочу теперь жить на лоне природы, без цепей, Касымбек.
У Бабура потемнело в глазах, он качнулся. Касымбек удержал его, обнимая на прощанье, заплакал.
Впервые увидел Бабур, что и Касымбек может плакать…
4Если бы он мог, бесконечно шествуя по этим высоким горам, швырнуть вниз или рассеять, развеять в необозримом небесном просторе все те чувства, что терзают его душу с утра до вечера… Но душевные муки неотделимы от него, и цепь, как сказал он однажды, он сам. Ни рассеять, ни сбросить мучений… только излить их в стихи. Они, увлекая, спасают, только они способны оторвать его от него самого, отодвинуть навязчивые вопли его души.
Не расспрашивай, друг, что со мной, ибо стал я слабей:
Плоть слабее души, а душа моя плоти больней.
Сам не свой — как главу за главой повесть мук изложу?
Этот груз мой живой ста железных цепей тяжелей!
За газелями шли рубаи — одних любимиц сменяли другие.
Ах, где вино, чтоб стать мне пьяницей отпетым?
Михраб не для меня, не стать святым мне, где там!
Нет способа, чтоб мне на путь разврата встать.
Нет воли у меня — и мне не стать аскетом.
Как часто сомневался он, удастся ли ему на самом деле стать дервишем, отринуть не только внешне, в одежде, в еде и питье, но и внутренне соблазны бренного мира, обольщающие вкусом к жизни, чувством красоты, борьбой за честь и славолюбием!
Нищим дервишем стал, в уголке затаился я тихом.
Дверь мечети — не исход, дверь в соблазны мирские — не выход.
Что мне делать? Куда мне идти?
Где приют моей вере?
Потерял я пути.
Меж одной и другой потерялся я дверью.
Он чувствовал в бурно рождавшихся строчках тепло поэзии, и ему казалось, что, если даже закроются перед ним все другие двери мира, одна последняя останется — дверь в страну поэзии, а значит, в страну красоты, и чести, и славы. Стремясь подавить в себе мирское, он с опаской и одновременно с наслаждением ощущал в себе какие-то еще не растраченные силы, и тогда вспоминались ему слова Ханзоды-бегим, сказанные ею при прощании: «Я верю в ваше великое будущее. Другие не знают, я знаю, что такие большие таланты, как вы, рождаются редко!»
Вчера в одном из кишлаков на берегу Аксув справляли той. И, незаметным путником двигаясь по улице, Бабур вдруг услышал, что какой-то молодой певец чарующим голосом пел его газель: «Кроме души своей, друга преданного не обрел…» Сердце точно сдвинулось в груди, те самые силы, которых он боялся и которым радовался, чуть не разорвали сердце, ища себе выхода.
Ему нравилось смотреть на мощный родник, бьющий сильно и неостановимо на макушке горы Осмон Яйлау[136], неподалеку от кишлака Дахкат. Много родников выбивается из-под земли у подножья гор. Но тут Бабур впервые увидел родник, с орлиным клекотом рвущийся прямо из вершины…
Вон на юге отсюда сверкает величественная гора Пирях — в вечных снегах. Между нею и Осмон Яйлау — глубокие ущелья, гряды высоких холмов. Бабўр думал, что его родник питается ледником Пиряха. Значит, воде, чтобы стечь вниз с Пиряха и вновь подняться на Осмон Яйлау, надо проникнуть в глубины, еще более глубокие, чем пропасти между горами. Откуда берет для этого силу его родник? Вниз его влечет собственная тяжесть, горный склон, но что вынуждает его подняться столь высоко, пробиться сквозь утесы, сквозь каменные глыбы? Может, он пробивался раньше у подножья, но в какое-то из землетрясений на него обрушился обвал и закрыл прежний выход? И вот тогда, с новой силой…
