Владимир Петров - Черемша
— Так в этом и состоит жизнь! — рассмеялась Светлана. — Надо, чтобы было интересно, чтобы всегда была большая цель. Смысл жизни определяющая. Понимаешь? Нужно не просто жить — это и корова умеет, а бороться, побеждать, постоянно идти вперёд.
— Ты небось партейная?
— Да. А что?
— То-то и сказываешь, как по радио: бороться, побеждать… А куда мне бороться, кержачке неумытой, дуре неграмотной? Тебе хорошо говорить: у тебя вон и орден золотой, и ливарверт в кармане. Мне-то с кем и за что бороться?
— Да хоть бы за себя, за свою лучшую долю. К примеру — за свою любовь бороться, — усмехнулась лётчица, опять щёлкнув портсигаром. — Я ведь вижу, что ты всё время киснешь. Нелады у тебя с любовью-то. Угадала?
— Да уж угадала…
Уходила Фроська под вечер, чувствуя лёгкость и ясность на сердце, какую-то дивную просветлённость. Ни о чём не думалось, ничто не тяготило, не заботило её, все трудности житейские словно были теперь отсортированы, упрощены до изначальной своей сути и расставлены по порядку, в полной аккуратности, как горшки и кринки по полкам в хозяйском погребе. Они теперь не тревожи ли и не мешали: стоят себе и пускай стоят до поры до времени, до подходящей надобности.
Фроська присела на больничном крылечке, наблюдая, как село постепенно делалось ночным: растворялись в сумерках очертания домов, жёлтыми пятнами вспыхивали окна, и пятна эти выкладывали ровную дорожку вдоль берега Шульбы. Почему-то не хотелось уходить…
Невдалеке по булыжникам затарахтела телега, свернула в темноте и въехала в больничный двор.
— Эй, фершал! — послышался мальчишеский голос. — Принимай ранетого человека!
В свете надкрылечного фонаря появилась бричка с высокими бортами. Белоголовый парнишка-возчик замотал вожжи, спрыгнул на землю.
— Не слышишь, что ли? Фершала скорее зови.
Очевидно, он узнал Фроську, да и она сразу припомнила: один из кержачат, из бесенят Кержацкой Пади (обычно по утрам пескарей удят у моста).
— Кого привёз-то?
— Кого-кого… Батьку свого привёз, вот кого. Да зови, тебе говорят!
В телеге, на холщовом рядне, постеленном на сене, лежал Егор Савушкин, жмурился от света, прикрывая рукой окровавленную бороду. Штаны и рубаха изодраны в клочья, густо заляпаны чёрными пятнами крови. Он тихо стонал, матерился, когда тётки-санитарки под руки повели его к дверям.
— Кто это его так? — участливо спросила Фроська.
— Степанидины варнаки, — ответил мальчик. — Сучьи выродки… Сперва собак своих натравили, а потом палками били.
Он заплакал, кулаками размазал слёзы, с детской яростью погрозил в темноту.
— Ну погодите, мироеды! Вот как вырасту, уж я вам отомщу! Уж я вам всё припомню!
— За что избили-то? — Фроська нагнулась, хотела было приласкать Савушкина-младшего, но тот хмуро отстранил её руку, насупился.
— Больно любопытная! Вот как саму-то поймают тебя да отхлестают валежиной, тогда узнаешь, за что.
Глава 25
Не любил Вахрамеев торчать в сельсоветской канцелярии, а полдня пришлось отдать: просидел у телефона. Сначала из райисполкома названивали, требовали отчётов за полугодовые сметы, а ещё велели немедля расходовать средства, выделенные на кержацкое переселение. Строго предупредили: деньги должны быть реализованы до конца текущего года.
Вахрамеев прямо скис от такого непотребства: кому давать ссуды, когда кержачье и не помышляет о новоселье, их бульдозером не выпихнешь из насиженной щели…
Потом из областного центра начальник какой-то в трубку покрикивал, аэропланом интересовался — как будто черемшанцы виноваты, что воздушная тарахтелка тут у них шлёпнулась. Сами небось оконфузились, незачем бабу посылать на серьёзное дело.
Приказали держать круглосуточную охрану — пока ремонтники не прибудут. Ну об этом Вахрамеев и без них давно догадался: милиционер Бурнашов Василий построил при аэроплане сторожевой шалаш, живёт там с личной охотничьей собакой.
А вот о лётчице Вахрамеев ничего толком не знал: лежит в местной больнице с переломом руки. Состояние вроде бы хорошее: Почему "вроде бы"? Потому что Вахрамеев — не больничная сиделка, а председатель сельсовета и у него на данный момент есть дела поважнее: например, сенокос, а также коммунальное обеспечение трудящихся.
Областной начальник обозвал такой ответ "политическим недомыслием" и велел переключить телефон на черемшанскую больницу.
Вахрамеев пожалел, что погорячился (так ведь спозаранку трезвонят без передыху! осточертели!), вышел во двор, вскочил на Гнедка и поехал в больницу, надо и в самом деле, навестить эту бедолагу-лётчицу да Егоршу Савушкина проведать. Жалко мужика, хотя, между прочим, пострадал по своей дурости: кто же с кержаками в одиночку воюет?
А сообразил Егорша: самый солнечный, тучный и удобный клин застолбил. Надо будет сегодня же законным, порядком закрепить за ним дворовой участок, Только как быть с остальными переселенцами, теперь ведь и вовсе бояться станут?
С лётчицей побеседовать не удалось: принимала лечебные процедуры. А с Егоршей оказалось проще: он сидел на подоконнике, грелся на солнышке и чинил суровой ниткой изорванные штаны. Под левым глазом темнел здоровенный синяк.
— Ну как дела, Аника-воин? — поздоровался Вахрамеев.
— Да вот сижу, поджидаю, — ухмыльнулся Егорша, трогая пальцами распухшие губы.
— Это кого же?
— Степанидиных суразов. Думаю, кого-нибудь из троих должны доставить сюды. Я им вчера тоже рёбра пересчитал.
— Как было-то?
— Да так и было, — Егорша отложил иголку, поскрёб в лохматом затылке, ойкнул, матюкнулся — руку заломило. — Встретили они меня, значица, у Холодного ключа, я там жерди рубил на оградину. Дак боятся сами-то сволочи, спустили на меня свою свору: у них собаки, сам знаешь — медвежатники. Однако ничего. Споймал я двух-то кобелей за загривки да и шабаркнул об лесину. Вышиб, значица, собачий дух. Ну а они, братья то есть, тут как тут. Загоношились, попёрли на меня с палками-поленьями. Старшой-то, Филька, слышь чо мне сказывал: ты, грит, поганец-христопродавец, пошто божью тварь жизни лишил? Ты, грит, помнишь, как писано: "Сотвори господь собаку и повеле стрещи Адама". Против бога идёшь, Иуда?" — да и хряснул меня поперёк спины. А потом, что же — причастились как полагается. Я ведь должником не люблю оставаться, а кулак у меня потяжельше палки будет. Это без бахвальства сказываю.
— Судить их станут! — зло выдохнул Вахрамеев. — За бандитское нападение.
— Да иди ты со своим судом! — отмахнулся Егорша. — Нам, кержакам, мирской суд не указ — сами разберёмся.
— Передам дело в суд, — упрямился Вахрамеев. — А ты напишешь заявление, как пострадавший.
— Сдурел ты, никак? — рассердился, нахохлился Егорша. — На позор меня выставлять? Да когда это было слыхано, чтобы Егорша Савушкин в пострадавших ходил? Али не помнишь, как я в школе вас дюжинами лупил? И тебе перепадало, промежду прочим.
— Охламон неотёсанный, — в сердцах сказал Вахрамеев и, повернувшись, направился к воротам. Нет, не потому, что обиделся на упрямого черторожего Егорку, — председатель только сейчас понял, что ему надо делать. И немедленно.
Он вернулся в сельсовет, достал из сейфа свою красную с золотым тиснением председательскую папку и, опять вскочив в седло, не спеша поехал в Кержацкую Падь.
Судьба подбросила ему очень выигрышный шанс, он окажется круглым оболтусом, если умело и вовремя не воспользуется им.
Коня Вахрамеев стреножил на прибрежной лужайке и ещё оттуда, издали пригляделся к массивному, крепко тёсаному дому кержацкой уставницы. Дом стоял на склоне выше других и выглядел вызывающе-нарядным, поблёскивал мытыми окошками, рябил резными завитушками ставней. Под стрехой, вдоль каждой стены — будто деревянные кружева навешаны. Ничего не скажешь — рукодельные сыновья у Степаниды.
Проходя чисто подметённым двором, Вахрамеев вспомнил тогдашнюю кержацкую сходку, подивился: груда брёвен вроде бы стала больше; для нового сруба готовят, что ли? Неуж расселяться с сыновьями задумала Степанида?
Вот тут стоял колченогий столик, с этого крыльца величественно не спустилась, а явилась сходу мать Степанида. Неужели она сама натравила сыновей на Савушкина? А собак что-то не видать, и в сарае не слышно, не побил же их всех Егорша…
Председатель постучал в приоткрытую дверь, прошёл сенцами, дивясь чистоте и умытости: всюду только янтарно-слюдяной деревянный блеск, дух вереска, мокрого песка и скоблёного кедрача. Наверно, невестка — Филькина молодуха, драит да наяривает, говорят, уж больно пристрастна бабёнка к порядку.
Уставница сидела в горнице у окошка с геранью, без очков читала пухлую книгу в обтёртых кожаных корешках (не на коленях держала — на подоконнике).
Приходу незваного гостя она не удивилась, а может, виду не подала. Вздохнула, поправила под подбородком узел чёрного платка, на приветствие не ответила — молча ждала, что скажет Вахрамеев дальше.
