Лиана Мориарти - Что забыла Алиса
Она подняла глаза и увидела, как Мадисон стоит в холле и пристально смотрит на нее.
– Врешь ты все, – сказала Мадисон.
Домашняя работа, написанная Элизабет для доктора Ходжеса
А знаете что, доктор Ходжес? Наберусь-ка я храбрости и буду звать вас просто по имени. Я вспоминала сегодня, как вы обращали на это внимание на самом первом занятии. Всякий раз, когда я говорила «доктор Ходжес», вы твердо поправляли: «Джереми». Вам, наверное, не нравится собственная фамилия. Я вас не виню. В фамилии Ходжес слышится что-то пухленькое и кругленькое, а вы вовсе не пухленький и не кругленький. Вы, вообще-то, выглядите очень неплохо, и это меня даже отвлекает. Я не забываю, что вы – настоящий человек, а я вовсе не хочу, чтобы вы были настоящим. Настоящие люди не дают ответов. Они ошибаются. Они говорят с исключительно умным видом, и они в корне не правы.
Как бы то ни было и что бы то ни было, я официально заявляю, что снимаю вас с пьедестала.
Как ты живешь, Джереми? Что поделываешь сегодня вечером? Пьешь красное вино со своей хорошенькой плодовитой женой, она жарит что-нибудь к ужину, а ты помогаешь своим белобрысым отпрыскам готовить уроки? Дома тепло, уютно, пахнет чесноком и розмарином?
А здесь никто ничего к ужину не жарит. Никто ни с кем не разговаривает. Только один телевизор бубнит себе и бубнит. От рассвета до заката. Не могу, когда он молчит. Не выношу тишины. «Может, хоть музыку включить для разнообразия?» – спрашивает Бен. Нет и нет! Я хочу телевизор. Хочу, чтобы стреляли, чтобы смеялись неживым смехом, чтобы рекламировали собачьи консервы. На фоне телевизора ничто не кажется слишком уж трагическим.
Так что там я хотела рассказать? Ах да… Бен. Мы ссоримся.
Сегодня, когда мы ехали домой от Алисы, Бен начал рассказывать о каком-то человеке, с которым познакомился вчера. Я видела, как они разговаривали на вечеринке, пока сама болтала с новым другом Алисы, который, к слову, очень мил и застенчив до неловкости. От этого я чувствовала себя не в своей тарелке, как будто изменяла Нику. Но он был мне симпатичен. И вообще, я думала: «Как хорошо, что Бен нашел, с кем поговорить о машинах».
Но нет, я не угадала.
Разговор шел о бесплодии и усыновлении. Бен – такой человек, который первому же встречному на коктейле может рассказать всю свою биографию. За все годы я его так и не раскусила. Он вовсе не молчаливый, сильный, узколобый тип.
Сестра этого его нового знакомого перенесла одиннадцать неудачных экстракорпоральных оплодотворений, а потом решилась удочерить малышку из Таиланда, которая оказалась талантливой скрипачкой, и они жили вместе долго и счастливо.
Бен взял номер этой женщины. Собирается ей звонить. У моего супруга в глазах горит энтузиазм. Это похоже на то, что он вдруг открыл для себя новую религию или правила игры в гольф. Он отбросил лозунг «Усыновлению – нет!» и выдвинул новый: «Усыновлению – да!»
Я спросила, сколько на это нужно лет, но Бен не знал.
Я переменила разговор.
Потом, уже дома, мы смотрели новости, и показывали последствия циклона в Бирме. Я увидела женщину в красном платье, немного похожем на то, какое было у Алисы. Она стояла перед грудой мусора, в который превратилась школа ее дочери. В руке у нее было фото задумчивой девочки, примерно ровесницы Оливии. Мать спокойно разговаривала на хорошем английском с репортером, объясняла, что местные власти сделали все возможное. Она держалась спокойно, чуть ли не по-деловому. Камера отъехала, потом снова придвинулась и показала, как женщина катается по земле, воет и кусает себя за руку. Как пояснил репортер, она только что узнала: поиски решено прекратить, поскольку это слишком опасно.
А я жевала себе кукурузные хлопья и смотрела, как женщина переживает самое страшное горе в своей жизни.
У меня нет права печалиться ни о чем. Нет права лечиться у дорогих врачей вроде тебя из-за того, что я потеряла детей, которых даже не существовало. В мире есть непритворное горе. В мире есть настоящие матери, которые теряют настоящих детей. Меня просто тошнит.
Вот тогда Бен и сказал: «Сколько детей, должно быть, осталось без родителей». Он произнес это задумчиво, но с очень прозрачным радостным намеком: посмотри, мол, как удобно! Столько родителей погибло! Столько детей высвободилось! Может, как раз сейчас какая-нибудь маленькая скрипачка выползает из-под обломков. Кошмар.
– Да, циклон для этого великолепный повод! – произнесла я.
– Не надо так, – ответил он.
И тут меня взорвало:
– Я взяла бы ребенка! Взяла бы, взяла! Но ты же сам сказал «нет». Ты сказал, что получил психологическую травму, когда тебя усыновляли, ты сказал…
И тут он перебил меня:
– Я никогда – слышишь, никогда! – не говорил «психологическая травма».
Верно, не говорил. Но это подразумевалось.
– Не говорил, – согласилась я.
Я имела в виду, что это было вполне вероятно.
– Дерьмо собачье, – сказал он.
Я это слово терпеть не могу. Оно мне исключительно противно. Он это знает. Да и собственно, что это выражение значит? «Дерьмо собачье»…
А потом, Джереми, он выкинул настоящий фортель:
– Я думал, это ты против усыновления.
– С чего ты это взял? – ответила я, когда у меня в голове поутихло.
– С того, что, как только разговор об этом заходил с посторонними, ты начинала жутко сердиться. Говорила, что мы хотим своего, биологического ребенка.
– Но я говорила так из-за тебя. Вначале ты же и слушать об этом не хотел.
– Вначале – да, но когда выкидыши пошли один за другим, то это стало очевидным, а я просто не хотел навязываться, потому что тебя, казалось, ранила сама эта идея.
Здрасте, приехали! Вот вам и образчик прекрасного взаимопонимания в супружеском союзе!
Это напоминает мне то телешоу, где расследуются причины авиакатастроф. Иногда причиной страшного, кошмарного происшествия бывает самая, казалось бы, незначительная глупейшая ошибка.
– Поздно уже, поздно, – сказала я.
– Вовсе нет, – ответил он.
– Не буду я никого усыновлять. Устала.
Джереми, это правда. Недавно мне пришло в голову, что последние несколько лет чувство усталости не покидает меня. Я очень устала пробовать, пробовать и пробовать. У меня уже ничего не осталось. Я иссякла. Самая большая мечта – забыться сном на год-два.
– Мы не будем родителями, – сказала я. – Решено.
Он принялся громко хрустеть кукурузными хлопьями. Так громко жуют только морские свинки.
– Значит, так и будем сидеть и пялиться в телевизор до конца жизни? – спросил он потом.
– Меня это устраивает.
Он встал и вышел из комнаты.
Теперь мы не разговариваем. Я его с тех пор даже не видела. Но я знаю, что, когда он вернется, разговаривать мы не будем. Или если все-таки будем, то очень вежливо и очень холодно, а это все равно что не говорить вовсе.
Что я чувствую сейчас? Да ничего.
Ровным счетом ничего.
Ничего, и это так всеобъемлюще, пусто и бесконечно, что я начиняюсь кукурузными хлопьями и «Самыми прикольными домашними видео Австралии».
22
Семейство Лав восседало за обеденным столом. Возникла секундная неловкость, когда Алиса хотела было усесться на место Оливии, но Ник подбородком указал ей на стул напротив.
Дети шумели чересчур оживленно, как будто хватили по рюмке. Казалось, они не могут сидеть спокойно. Они сползали со стульев, то и дело роняли на пол ложки, ножи и вилки, громко перекрикивали друг друга. Алиса не знала, нормально ли такое поведение. Непринужденной обстановку назвать было никак нельзя. Ник сидел стиснув челюсти, как будто ему предстояла ужасная медицинская процедура.
– Так и знала: ты забудешь, что обещала разрешить мне приготовить лазанью, – сказала Мадисон, с отвращением ткнув пальцем в гамбургер у себя на тарелке.
– Дура, она ничего не помнит, – буркнул Том, из-за набитого рта еле ворочая языком.
– Что за манеры! – произнесла Алиса машинально и тут же поймала себя на этом.
Как она сказала? «Что за манеры!»? Что бы это значило?
– Угу, – отозвалась Мадисон, посмотрела своими темными глазами на Алису и добавила: – Прости.
– Ничего страшного. – Алиса первой отвела глаза. Эта девочка ее пугала.
– А что на десерт, мама? – поинтересовалась Оливия. Жуя, она ритмично ударяла ногой по ножке стола. – Мороженое? Или нет, я знаю, шоколадная пена!
– Что еще за шоколадная пена? – растерялась Алиса.
– Глупенькая, ты же знаешь! – сказала Оливия.
– Девчонки! – Том хлопнул ладонью по лбу. – У нее же амнезия!
– Мамочка, дорогая! – заговорила Оливия. – Она у тебя уже прошла? Эта ам… как там правильно? Может быть, тебе панадол выпить? Давай принесу! Давай прямо сейчас сбегаю! – С этими словами она отодвинула свой стул от стола.
