Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка
Трулли[3] продолжают исчезать. Они обречены на вымирание; между тем как грибы растут огромные коробки с жуткими, похожими на склепы квартирами, от которых кровь леденеет. Наверно, мастеров, которые строили трулли, и в живых-то не осталось. Что делать, времена изменились, и никто уже не сумеет построить их по всем правилам старинного искусства.
Налоги, налоги, налоги, вычеты из зарплаты ради капиталовложений. Какие еще капиталовложения? Диоксин из Севезо — тоже капиталовложение? Мышьяк из Манфредонии — тоже капиталовложение?
Сегодня я вернулся на завод, отболев целую неделю. Температура все время прыгала, харкал я чем-то черным, как каракатица. О горле лучше и не говорить — казалось, у меня там два камня, а не гланды. Нос постоянно заложен. Я мог бы еще поболеть, но предпочел вернуться на завод. А еще говорят, будто рабочие бессовестно прогуливают. Клевета, есть у нас и совесть, и терпение. На заводе мы вкалываем в таких условиях, от которых последняя скотина пришла бы в ужас. Насколько я знаю, коров и кур часто содержат в чистоте, летом у них прохладно, зимой тепло; бывает, и музыку им включают. У нас же ни черта нет. Этим летом нам наконец-то поставили большие вентиляторы, которые отсасывают горячий воздух. Мы ждали их лет двенадцать, а толку от них почти никакого, один только шум «ру-у-у-у, ру-у-у-у, ро-о-о-о», как от самолетов.
Сегодня на завод явился заведующий отделом внешних сношений. Привел на экскурсию туристов. Он всех сюда приводит: англичан, французов, славян, турок, японцев, марокканцев. Сегодняшние показались мне немцами, уж очень дотошные. Один все стоял и стоял около моего станка.
Время от времени кто-нибудь у нас калечит себя. Если травма пустяковая, ее заматывают одной из пресловутых тряпок и продолжают работать. Если человек сильно поранился, тоже ничего особенного, чаще всего он теряет сознание, его кладут на носилки и уносят вон. Носилки все время под рукой, в углу, возле туалета. Когда мы проходим мимо, трижды плюем, чтобы отвести от себя напасть.
Как-то я услышал крик и увидел бегущую толпу. Спросил у рабочего, выбежавшего из цеха, что случилось. Вместо ответа он показал мне обрубок пальца, который сжимал в руке.
Ходят разговоры, что нефтеперегонный завод «Станич»[4] должны перевести в другое место, а там останется только хранилище. Итак, нам больше не придется глядеть на это угрожающее пламя, которое полыхало повсюду, даже если не обращать на него внимания. Я видел его, когда лежал на траве и когда спал у себя в комнате, оно мрачным светом озаряло стену и одеяло. Видел его с мокрых, замшелых террас. Теперь оно исчезнет, никого не будет пугать, будем надеяться, что его не заменят чем-нибудь пострашнее.
На территории завода есть свой трулло. Дверь его изъедена сыростью, на крыше растет все: трава, кактусы, дикая горчица, инжир. Окружающие административные здания из алюминиевых конструкций, с дверьми из дорогого стекла подавляют этот старый дом, он кажется нереальным, вырванным из родной среды, бесполезным. Здания из алюминия разваливаются на части, разрушаются, портятся, страдают от коррозии, а дряхлый трулло, сопротивляясь времени, покрывается плесенью и служит приютом для миллионов самых разнообразных насекомых. В траве на первый взгляд ничего нет, но стоит раздвинуть зеленые стебли, и обнаруживаешь целые колонии букашек.
Вокруг завода растет много прекрасных деревьев, среди них две большие смоковницы, они в зависимости от сезона родят сначала смоквы, потом фиги. Смоквы — это те же фиги, но крупнее, величиной почти с кулак; их можно съесть сколько угодно: они такие сладкие и нежные на вкус — просто конец света, куда там бананам и грейпфрутам! Так вот, когда они созревают, я посылаю к чертям собачьим сдельщину и после обеда отмечаю табель, поворачиваю оглобли и лезу на дерево, которое в своей густой листве прячет меня от посторонних взоров. Объедаюсь как сумасшедший, забыв, что фрукты только на третье. По дорожке проходят техники и рабочие следующей смены, но убежище у меня надежное, и я продолжаю работать челюстями. Плевать, если застукают, пусть даже оштрафуют, но дать этим фруктам пропасть я не могу: по мне, это самое настоящее святотатство.
Я работаю изо всех сил, тысячи железных стержней, покрытых антикоррозийной смазкой, ждут меня в контейнере — все их необходимо обработать.
Присев на гору коробов, разминаю затекшие конечности. Снова как безумный набрасываюсь на работу, потом останавливаюсь и думаю о своей злосчастной жизни. Под задницей у меня три или четыре коробки — у нас ведь нет удобных и мягких стульев, как в управлении, надо приноравливаться. Скоро одиннадцать вечера, пора уходить, мы стоим под часами со своими карточками, ждем, когда стукнет ровно 23.00. Я пробиваю свою карточку, но иду не к выходу, а возвращаюсь назад. Я в полном сознании и здравом уме. В голове у меня ясно, будто сейчас утро и вот-вот пропоет петух, я возвращаюсь к станку, захватываю пригоршню стержней, прохожу через тяжелую дверь, и вот я на улице; впереди тянутся поля. Я втыкаю один за другим стальные стержни в землю, всего их будет штук тридцать. Уже поздно, пока не спустили собак, я бросаю взгляд чуть дальше, туда, где несколько дней назад посадил немного бобов. Будем надеяться, что их не обнаружат.
Иду в уборную, бросив станок на ходу. Я пытался отладить большую стальную втулку, и вот теперь слышу, как скрежещет шлифовальный круг, как он вопит — уа-уа-уа, — и мне страшно. Страшно, потому что станок может взбеситься, поди угадай, какая беда может случиться: смазочного масла не хватит или заест что-нибудь… Внезапно шум прекращается, значит, возникла какая-то опасность, станок нельзя оставлять без присмотра! Я ракетой вылетаю из уборной, подбежав к станку, вижу, что круга нет; этот круг может делать пятьдесят тысяч оборотов в минуту, он мог бы выйти на лунную орбиту. Стараюсь найти его, но безуспешно, ищу под настилом, под станками, кто знает, куда этот треклятый круг мог залететь. Держу пари, он все еще где-то витает!
Часто мне снится родное селение. Два дерева красного тутовника и одно — белого в моих воспоминаниях выросли до гигантских размеров. Стоило влезть на эти деревья, и ты оказывался словно на другой планете. Под деревьями никогда не было ни травинки из-за козы и мула, которые часами паслись в тени ветвей. Вечером, когда мы шли спать, постепенно затихало эхо наших детских голосов, нашей беготни, и земля наконец могла отдохнуть. А днем все вокруг было в густой красной пыли. С наступлением ночной прохлады возвращался дядюшка Марко. Он то и дело ругал своего мула и осыпал проклятьями всех святых.
Мастер снова при исполнении — требует повышения производительности, а я опять посылаю его куда подальше. Когда я возвращаюсь домой, у меня нет сил даже приласкать сына, а мастер хочет, чтобы я еще больше ишачил.
На днях двух токарей хватила кондрашка. Они побледнели, стали задыхаться. В медпункте им дали кислород; кто держал их за ноги, кто за руки, потому что они дергались, как заводные. Вот вам и награда за всю ту несправедливость, что мы терпим изо дня в день. Сегодня тянешь из себя жилы, завтра тянешь — глядишь, они и оборвутся.
Хотел бы я посмотреть, случаются ли такие приступы с начальством: оно ведь то и дело шастает в отпуск! Для боссов отпуска никогда не кончаются. Наши профсоюзные деятели время от времени ездят на семинары — в Римини, в Ариччу, в Манфредонию. Черт возьми, говорю я, почему бы им не устроить семинар с нами, прямо на заводе, среди станков?
Сегодня в ящике я нашел старый калибр, который превратился в самую настоящую тяпку. Сколько деталей я им перемерил… Это мой собственный калибр: в маленьких мастерских мы сами покупали себе калибры, спецодежду и многое другое, не то что на больших заводах, где тебе дают необходимый мерительный инструмент. Этот старенький калибр свое отработал, створки его уже не сходятся, через них целый танк пролезет, а ведь мне удавалось измерять им малейшие отклонения в деталях. Теперь машины все сами делают, нажмешь кнопку — и порядок.
Я купил этот калибр лет пятнадцать назад, когда работал в мастерских «Лacopca», в старом, но очень хорошо оборудованном цехе. На станках, которые были выше человеческого роста, мы обтачивали чугунные болванки для «Шанатико», по вечерам я возвращался домой черный как негр, стоило высморкаться в платок, и он тоже становился черный-пречерный. Я работал на допотопных токарных станках с приводными ремнями, которые вечно соскакивали. Чтобы они не соскакивали, мы прямо на ходу натирали их канифолью. Натертые канифолью ремни плотно ложились на шкив и по-щенячьи визжали. В мастерских «Лacopca» не было столовой, нам приходилось таскать еду из дома. У каждого была своя алюминиевая кастрюлька, с крышкой и резиновой прокладкой, которая герметически закрывалась, чтобы можно было носить даже суп, — чем не роскошь! Однако кастрюльку с хорошо притертой крышкой найти было невозможно, и моя сумка, хлеб, фрукты, сигареты вечно были залиты бульоном. Я брал с собой еду, оставшуюся с вечера, или же если мать была в ударе, она специально для меня готовила спагетти или яичницу.
![Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]](/uploads/posts/books/100815/100815.jpg)