Казимеж Брандыс - Граждане
— Без хлеба и воды жить нельзя, — сказала Кристина. — Но, пожалуй, только без хлеба и воды.
— Значит, ты для меня — хлеб и вода.
Кристина не смотрела на него, и он был ей за это благодарен.
— Что ты делала после службы? — спросил он осторожно.
— Я тебе не так уже необходима, как ты думаешь, Ежи. Просто ты привыкаешь к людям, к вещам… и дорожишь тем, что привычно… Да, да, именно так. Ведь ты близорук, мой бедный Ежи, и видишь только то, что близко, под рукой. А я была ближе всего…
— Была? — шопотом повторил Моравецкий. Он вдруг понял, что разговор этот становится каким-то новым, нежданным событием в их жизни и предотвратить его уже нельзя, слишком поздно.
— Что случилось, Кристина? — спросил он тихо.
— Осторожнее, ты прожжешь дырку в рукаве, — сказала Кристина. Он смотрел на ее руку, пока она стряхивала с его рукава крошку горящего табака.
— Нет, ничего, следа не останется.
Моравецкий выжидательно молчал. Во всем, что говорила Кристина, таилось сегодня что-то неясное, как этот преследовавший его запах в комнате. Дело шло не о правде их отношений. На правду эту не могли повлиять никакие факты. Они с Кристиной были как двое людей, которые много лет утоляют жажду из одного и того же источника. И вкуса воды они не ощущали — ведь воду ценят за холод и чистоту, и то лишь тогда, когда ее не станет. А он и вообразить себе не мог, что ее может не стать. Они пили ее изо дня в день, без особой жажды, но им этого было достаточно и они не испытывали других, более сильных потребностей.
Моравецкий снял очки и протер их носовым платком. Нужно было еще проверить реферат Вейса об экономических причинах французской революции. У мальчика мысли бегут слишком быстро, это сказывается на его слоге. Вот уж полная противоположность Антеку Кузьнару!
— Знаешь, пока я дожидался Дзялынца, я в тех местах случайно встретил старика Кузьнара… впрочем, какой же он старик? Работает там на строительстве поселка. У меня хорошая память: видел я его только один раз и то давно, и сразу узнал. Он производит впечатление нелюдима.
Моравецкий задумался, вспоминая разговор с Павлом Чижем, его чемодан и горящие глаза… Наверное, он уже успел добраться до Кузьнаров. И завтра начнет новую жизнь в столице.
Он встал и потянулся. Большими шагами заходил из угла в угол, обдумывая завтрашнюю беседу с учениками. А Кристина все сидела за столом и, подперев голову рукой, смотрела в одну точку. Годы не меняют человеческого лица, они только добавляют новые штрихи, как бы заполняя сетью новых дорог неисхоженные просторы молодости. Человек стареет, как земля, на которой время изрезывает поля и луга необходимыми путями сообщения. У Кристины было все то же лицо, скуластое, большеротое, с чуточку косым разрезом широко расставленных глаз. В первые годы брака Моравецкий называл ее «калмыцкой Дианой». Время шло, и на ее лице все прибавлялись морщинки, но он не замечал их, так как они с женой никогда не разлучались, разве только на день-другой. Годы изменили и его так же незаметно. Изо дня в день каждый из супругов смотрел в изменившееся лицо другого, не открывая в нем никаких перемен.
«Лес большой, но он помещичий. Богатой землей владеет горожанин. А бедная земля, та — моя, и я ее люблю. Но после того, как я здорово потружусь над ней, большая часть урожая идет на уплату податей».
«Хорошо сделал Юзек Вейс, что вставил это в свой реферат», — подумал Моравецкий, удовлетворенно улыбаясь. Это была цитата из жалобы крестьян, с которой они обратились некогда к Генеральным штатам. Несколько недель тому назад он привел эти слова на уроке в одиннадцатом классе. «Ох, опять мне, конечно, скажут, что я не придерживаюсь программы».
У него уже вертелись в голове всякие поправки, замечания, которые надо будет сделать Вейсу. Или… Да, это идея: надо предложить Стефану Свенцкому подготовить содоклад. Если только эти восемьдесят килограммов эрудиции изволят согласиться и найдут для этого время.
Потирая руки, Моравецкий прошел из кухни в комнату. На письменном столе уже горела лампа. Он сел, раскрыл блокнот, взял перо… Но застрял на первой же строчке: его томило бессознательное неприятное ощущение — как будто в комнате что-то было не на месте. Он поднял голову, оглядел мебель. Нет, ничего. Может, здесь душно, комната не проветрена?
Из квартиры наверху доносился громкий говор, потом зашумела вода в трубах. Взгляд Моравецкого вдруг остановился на стеклянной пепельнице. Он отложил перо и нагнулся к ней. Взял пепельницу в руки, поднес ближе к глазам. В ней лежала пустая ампула с отбитым кончиком и клочок ваты. Моравецкий долго разглядывал то и другое. Наверху включили радио, донесся голос диктора.
Когда он, вернувшись в кухню, сел около Кристины, ему в первую секунду страшно было задать вопрос — он как будто боялся услышать собственный голос. Сидел, уронив руки на колени, и пробовал собраться с мыслями.
— А ты так и не сказала мне, куда ходила после службы, — начал он тихим голосом.
— Да так, по всяким делам. Ничего интересного.
— Встретилась с кем-нибудь?
— Нет. У меня не бывает интересных встреч, это твоя специальность, Ежи.
— Что-то ты сегодня со мной неласкова, — сказал он с вымученной улыбкой.
Кристина прикрыла ладонью обе его руки.
— Не говори глупостей, профессор. Иди, работай.
Но какую-то долю секунды Моравецкому казалось, будто Кристина ждет, чтобы он первый заговорил.
— Я нашел в пепельнице ампулу, — услышал он вдруг собственный голос.
Кристина повела плечами.
— Ах, я забыла ее выбросить. Извини.
— Дело не в том… Ты себе что-то впрыскивала?
— Ну, так что же? Во время восстания я делала больше двадцати впрыскиваний в день. Наловчилась.
Моравецкий сжал челюсти, проглотил слюну.
— Зачем тебе понадобилось впрыскивание?
— Я в последнее время плохо себя чувствую. Ничего страшного, простое переутомление.
— А ты у врача была?
— Была. У Стейна.
— У Марцелия? — шопотом переспросил Моравецкий.
— Да. Я пошла к Стейну, потому что знала — он денег не возьмет. У нас до первого осталось всего около ста злотых. А жен своих друзей врачи лечат бесплатно.
Кристина пробовала усмехнуться, но от Моравецкого не укрылось, что нижняя губа ее не слушается.
— Что же сказал Марцелий?
— Он исследовал меня чуть не целый час. Обещал, если потребуется, устроить в клинику.
— В клинику! — повторил Моравецкий.
— Ежи, — сказала Кристина ровным голосом, — кажется, мое дело плохо.
У Моравецкого неприятно сохли ладони.
— Какой вздор! — прошептал он. — Какой вздор!
— Стейн предполагает рак желудка.
«Нет! — думал Моравецкий. — Нет! Не мог он сказать такую вещь!»
— Я выпытала у него правду чуть не силой, — нехотя добавила Кристина. — Ты знаешь Марцелия… Пришлось соврать, что другой врач уже поставил такой диагноз.
Она встала из-за стола, налила воды в стакан и пила маленькими глотками.
— У меня за тебя душа болит. Как-то ты один проживешь?..
Моравецкий пытался заглянуть ей в глаза.
— Это ошибка, — выговорил он с трудом. У него сжималось горло. — Да, да, врач ошибся.
Рука Кристины дрожала так сильно, что он отвел глаза.
— Сам же Марцелий рассказывал мне о случаях неправильного диагноза, — солгал он, чувствуя, что бледнеет.
— Ежи, мы с тобой взрослые люди!
— Разве взрослые должны верить в самое худшее? — почти крикнул Моравецкий.
— Нет. Но они должны уметь перенести самое худшее. Подумай об этом спокойно.
Кристина стояла, прислонясь к белому кухонному шкафу, и перебирала пальцами свои янтарные бусы. Янтари тихо позвякивали.
«Не может быть! — думал Моравецкий. — Не может жизнь так вдруг кончиться». Ему почему-то вспомнился один день его детства, когда он испытал такое же чувство.
— Врачи ошибаются чаще, чем ты думаешь, — сказал он, с усилием разжав губы.
Кристина не ответила, и в тишине слышен был только звон ее янтарных бус да чьи-то шаги наверху.
Моравецкий с ужасом говорил себе, что на этот раз испытание слишком тяжелое, что он его не выдержит. Нельзя осуждать человека, если он не выдержит такого испытания: раз он не может вынести боль, это значит только, что боль слишком сильна, — и больше ничего.
— Пойду позвоню Марцелию, — сказал он вставая.
— Только не сейчас, Ежи, пожалуйста! Он, наверное, сам позвонит тебе завтра в школу.
В комнате затрещал телефон, и Моравецкий шагнул к двери. Страшно было снять трубку — он боялся утратить последнюю надежду. Ведь это, может быть, звонит Стейн!
Он вошел в комнату с надеждой, что телефон умолкнет раньше, чем он подойдет к нему. Но в тот момент, когда он протянул руку к трубке, раздался третий сигнал.
