Александр Грог - Время своих войн 1-2
Но уничтожение народов идет через язык. Это непреложно. Именно в языке содержится основная родовая память, чем больше в него заложено, тем сильнее он обогащает человека духовно. Уничтожение живого русского языка, столь ярое в последние два десятка лет, сложилось явлением не историческим, не случайным — целенаправленным! И самое мерзкое — это осуществлялось и продолжает ресурсами самой России, силами новых владык государства.
Люди в бане, словно отмывались от всего, от того, что было и будет, загодя наводили такую чистоту, чтобы к ней не липло.
Не уходили в утрирование, не «заговаривались до полной диалектики» (как подшучивал Замполит), не было про «чапельник» на «загнетке», как в северной части области, или уже «шостаке» — как звали «загнетку» южные псковские, суть друг дружке разъясняли: «подай–ка мне ту рогатую херовину, называемую ухватом, я тебя ею по спине вытяну». О всем только так: чтобы красиво и самих себя понимать. И музыка речи, свойственная месту, сперва как бы шутейно, помаленьку, но начинала проскальзывать, лезть в щели средь заскорузлого омертвевшего. Инстинкты ли подстраивали под слог Седого — хозяина бани, что шкурой и душой прикипел к этим местам, но через некоторое время в речах своих, не замечая того, уже копировали Седого полностью. Являясь ли ему отражением–учениками, но рождали схожее на разные голоса, и из всех речей, если собрать и музыку, и смысл, мостился такой ряд, словно писал его один человек.
Знали за собой множество имен–прозвищ, помнили — за что «наградой». И это тоже обычай — давать и менять «имена» к случаю, к истории…
Словно в старом «классическом» разуме люди. Когда спорили, и жестко, вовсе на «вы» переходили. Что–то типа: «Вы, блин, ясно солнышко Михайлыч, сейчас полную хню сморозили…» А если разговор выпадал за некие условные рамки, опять обращались к друг другу исключительно уважительно: Иваныч, Семеныч, Борисыч… Неважно что в этом случае склонялось — имя или фамилия. Звался ли Романычем Федя — Молчун (по собственной фамилии — Романов), а «Миша — Беспредел» Михайлычем по имени…
Любопытно, но как раз в этих местах когда–то (вроде бы совсем недавно) существовал обычай давать фамилии по имени отца. Какой бы не была прямой семейная линия, а фамилии в ней чередовались. Если отца звали Иван, то сын получал фамилию — Иванов, хотя отцовская была Алексеев, по имени деда Алексея. Должно быть, шло от приверженности к тем древним обычаям, в которых закладывалась ответственность отца за сына, а сына за отца. А, может, из–за простого удобства. К вопросу: «Чей он?», шел моментальный ответ: «Гришка Алексеев — Алексея Кузина сынок!» Далеко не помнили. Мало кто мог назвать имя прадеда или еще дальше. Только в случае, если был тот личностью легендарной, но тогда он и принадлежал уже не отдельной семье, а всему роду, а то и краю, был предметом гордости. И были здесь друг дружке, если копнуть, дальняя родня или крестные побратимы. Из живых, только к самым уважаемым людям добавлялось второе отчество, а если следующее поколение это уважение закрепляло, не становилось сорным, то становилось и фамилией, которая сохранялась долго — как наследственная награда…
Уже выпили первую рюмку — «завстречную», Вспомнили молодость, когда в суровую метель их сводное подразделение, потеряв связь и дальше действуя по тактической схеме: «А не пошло ли оно все на хер!», в поисках места согрева (тела и души), совершило марш–бросок по замерзшим болотам, и дальше (то каким–то большаком, которого так и не смогли обнаружить на карте, то оседлав две «условно попутные» молоковозки — черт знает куда перли!) ближе к утру вышли–таки к окраинам какого–то городка, где самым наглым образом (под ту же «мать») — это замерзать, что ли? — заняли все городские котельные. И как–то так странно получилось, совпало редкостное, что этим, не зная собственной тактической задачи, решили чью–то стратегическую. Если бы только не нюансы… С одной стороны «синие» бесповоротно выиграли, а с другой стороны — сделали это без штаба и старших офицеров.
Вспомнили «потную страну», когда Георгий, чтобы пристрелить одного надоедливого гада, по песчаной косе (а фактически — зыбуну) заполз на прибитый плавающий островок, а тут стали сыпать минами, и его с этим островком отнесло вниз по реке едва ли не в тьмутаракань — за две границы, да так на тот момент совпало, что это началась военная операция «того берега», и всем стало не до чего остального. В тот день «правый берег», поставив на карту все, начал масштабную операцию, возможно последнюю, которая должна была принести либо успех, либо окончательно его истощить. Как, когда он спустя неделю вышел, удивлялись, потому как давно «похоронили» и даже поделили его немудреные вещички. Впрочем, тогда хоронили не его одного…
А потом дали слово «Седьмому» — так было заведено — ему начинать…
— Я, между прочим, в этом сезоне без денег, — без малейшего сожаления объявляет Петька — Казак: — Все кто там с нами был — тоже. Работодатель — полный банкрот! По последнему разу расплатился девственницами. По десять штук на брата…
Рты поразеваны — бегемот гнездо совьет!
— Без балды?
— Привез? Пару, между прочим, должен был бы доставить — законные двадцать процентов в общий котел, так договаривались.
— Верно! Тут Седого надо женить, окреп уже, пошли бы у них дети интересные — в полосочку, как тельник!
И дальше, придя в себя, уже разом.
— Довез хоть?
— Не попортил?
— Точно девственницы? Сам проверил?
— Как делиться будем?
— Все сказали? — хладнокровно интересуется Казак: — Теперь гляделки в кучу и вот сюда…
Берет одежду, ищет, щупает по шву, надрывает над столом, стряхивая неровные стекляшки.
— Один камешек — человек, хотя и баба!
— Странно… — произносит Извилина в общей тишине: — Там жизнь полушки не стоит, а расплатились… это то, что я думаю?
Берет один, проводит по бутылке — сдувает, пробует пальцем, улыбнувшись, принимается что–то выцарапывать.
— По серьезному подошел! — говорит Седой, и непонятно — упрекает или нет. — За каждый такой камешек, даже и не в тех местах, сто душ положат, не поперхнутся!
— Так девственницы же! — восклицает Петька, удивляясь недопониманию. — Это средь любой теплой местности редкость, а тут еще и личный сертификат на каждую от монарха — мол, подтверждаю своей монаршей волей — девственница! Такой диплом три поколения будет на стене висеть — гордость породы! Новые кланы так и создаются — на гордости за предков, на материальном тому подтверждении.
— Пакору заплатили за вторжение в Иудею женами, — говорит Извилина задумчиво.
— Много?
— 500 штук.
— Ого! Были же времена! А Петьке всего десять? Обмельчали мы, обмельчали…
— О, дева-Мария, — закатывает глаза «Второй» — Сашка по прозвищу «Снайпер».
— Погодь–ка, погодь… — привстает Леха и еще раз пересчитывает: — Камушков–то восемь?
— Вот я и говорю — законы знаю! Двадцать процентов, как было, доставил живьем и в относительной целости. Там деревенька вверх по реке на пять дворов, четыре заколочены — ночевал у хозяйки — печь хорошая, сильно им понравилось, залезли и слезать не хотят.
— Это не у Пилагеи ли? — уточняет Седой — едва ли полный старик — небрежный заметит то, что на виду: что подсовывается в качестве ложного, оправдывающее прозвище — «Седой» — действительно седой, что лунь, без единого темного волоса; внимательный отметит живость и остроту взгляда, да и вовсе нестариковскую точность движений, никак не «в масть», не в «мерина».
— Угу…
— Тогда уже не на печи, а на грядках, — уверенно заявляет Седой. — Она баба ушлая, любого дачника припашет, а эти, уж на любой, даже самый привередливый взгляд, достаточно загорели.
— Пусть! — отмахивается Петька. — Утомили!
«Третий», которому вышло сидеть промеж беседующих, глядит во все глаза — встревоженным сычом водит направо и налево, да и остальные на время немеют, только слушают, как Петька — Казак с Сеней — Седым между собой рассуждают.
— Таки ты это всерьез? — спрашивает кто–то.
— Что?
— Привез негритосок?
— Драться умеют? — прорезается, вдруг, голос «Четвертого» — Феди — Молчуна.
— Федя, не заговаривайся!
— Ну, привез… — недоуменно отвечает Казак: — А как надо было? Уговаривались же — двадцать процентов с каждого. Привез! Без балды. Протрезвеете — сдам, а там уж сами решайте — куда их?
Кто–то настолько захмелел, что сразу говорит — «куда», только не уточняет — кому.
А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.
— Удивил! — только и выдавливает из себя «Первый».
Играют в «Удиви» — всегда так делают — давняя традиция. Каждый рассказывает что–то свое, из того, что узнал — «вынес», либо случилось с ним за год. Петька — Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому–то удастся перебить собственным — попробуй такое переплюнуть!
