Саймон Монтефиоре - Сашенька
— Куда ты собрался? — Цейтлин открыл стоявшую на столе деревянную шкатулку — ключ от нее висел на цепочке его золотых часов — и передал брату двести рублей, весьма внушительную сумму.
Цейтлин говорил по-русски без еврейского акцента, как следовало при дворе государя, и полагал, что Гидеон засоряет свою речь еврейскими словечками только для того, чтобы его поддразнить, посмеяться над его «взлетом», напомнить, откуда они родом. На взгляд барона, от его младшего брата до сих пор за версту разило чертой оседлости.
Брат схватил деньги и разложил их веером.
— Это мне. И теперь нужно еще столько же, чтобы умаслить кое-каких чертовых идиотов.
Цейтлин, который редко отказывал брату, потому что чувствовал свою толику вины в том, что его брат такой неудачник, снова открыл шкатулку.
— Я куплю английской выпечки, узнаю, где держат Сашеньку, суну на лапу жандармам и чинушам и попытаюсь ее вытащить, если повезет. Если я вам понадоблюсь, миссис Льюис, звоните в газету! — Еще один насмешливый поклон, и Гидеон ушел, громко хлопнув дверью.
Несколько секунд спустя дверь вновь отворилась.
— А ты знаешь, что Мендель прячется где-то поблизости? Он бежал! Если я встречу этого шмендрика[4], так дам ему в челюсть, что он въедет носком ботинка прямо Ленину в живот. Эти большевики такие идиоты! — И он во второй раз грохнул дверью.
Барон закрыл руками лицо, забыв о присутствии Лалы. Потом, глубоко вздохнув, потянулся к недавно проведенному телефону — кожаному ящику со свисающим сбоку переговорным устройством. Он трижды нажал на рычаг и проговорил:
— Алло, коммутатор? Соедините меня с министром внутренних дел Протопоповым! Петроград, 234. Да, срочно, пожалуйста!
Цейтлин зажег потухшую сигару, ожидая, когда его соединят с только что назначенным министром.
— Баронесса дома? — спросил он. Лала кивнула. — А старики, цирк-шапито? Так он называл своего тестя с тещей, которые жили над гаражом. Лала снова кивнула.
— Я сам скажу баронессе. Спасибо, миссис Льюис.
Когда Лала закрыла за собою дверь, он спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Что же такого наделала Сашенька? — И уже другим голосом:
— Да, здравствуйте, господин министр, это Цейтлин. Вы уже пережили последний карточный проигрыш? Я звоню вам по деликатному делу, касающемуся моей семьи. Помните мою дочь? Да, ее. Так вот…
5
В «Крестах», в жандармском «доме предварительного заключения», томилась ожиданием Сашенька. Она по-прежнему была в своей собольей шубке и муфте из чернобурки, но ее форменное институтское платье все покрылось жирными пятнами от копоти и жандармских прикосновений. Ее оставили ждать вызова на допрос в помещении с бетонным полом и фанерными перегородками. Тысячи ног отполировали проход от двери к лавкам и затем к конторке, которая слегка прогнулась в тех местах, где заключенные опирались на локти, когда на них заводили дело. Сашенька была не одна — здесь же ждали своей очереди карманники, «медвежатники», убийцы, революционеры. Сидящие рядом женщины зачаровали Сашеньку, особенно ближайшая — жирная, похожая на моржиху, с грубой потемневшей кожей, пропахшая самогоном, одетая в солдатскую шинель, под которой оказалась балетная пачка.
— Сучка, тебе чего? — огрызнулась та. — Что уставилась?
Сашенька не на шутку перепугалась, что это чудовище сейчас набросится на нее. Но та лишь придвинулась к ней вплотную.
— Я образованная женщина, а не какая-то подзаборная шалава, как можно подумать. Это тот сукин сын во всем виноват, он избил меня и… — Жандарм выкрикнул ее имя, но она продолжала говорить, пока он не выволок ее из камеры. Когда окованные железом двери уже захлопнулись за нею, она все продолжала вопить: — Вы, скоты, я образованная женщина, а тот сукин сын погубил меня…
Когда женщину увели, Сашенька вздохнула с облегчением, но затем устыдилась собственных чувств. Старая проститутка была не из пролетариев, просто представительница загнивающей буржуазии, убеждала себя Сашенька.
По коридорам «Крестов» сновал люд: женщин и мужчин переводили из камеры в камеру, вели на допросы, отправляли по этапу. Кто-то плакал, кто-то спал — всюду била ключом жизнь. Жандарм за конторкой не сводил с Сашеньки глаз, словно она была здесь белой вороной.
Сашенька вытащила из ранца сборник стихов и сделала вид, что читает. Наткнувшись на клочок папиросной бумаги, исписанной крохотными буковками, она огляделась, широко улыбнулась надзирателю и затолкала бумагу в рот. Этому ее научил дядя Мендель. Бумагу не так уж противно и сложно глотать. Когда настал Сашенькин черед предстать перед конторкой, все компрометирующие бумаги были уже уничтожены. Она попросила стакан воды.
— Барышня, наверное, шутит, — ответил на это жандарм, который записал ее имя, возраст и национальность, но отказался сообщить, в чем ее обвиняют. — Здесь вам не отель «Европа».
Она подняла на него свои серые, полные мольбы глаза.
— Ну пожалуйста.
Он с глухим стуком поставил на конторку жестяную кружку с водой и хрипло засмеялся.
Пока она пила, выкрикнули ее имя. Еще один жандарм с целой связкой ключей открыл обитую железом дверь, и Сашенька оказалась в следующем помещении. Ее завели в маленькую комнатку, приказали раздеться, потом ее обыскала женщина-гора в грязном белом фартуке. Никто, кроме Лалы, еще не видел ее обнаженной (гувернантка до сих пор каждый вечер мыла ее в ванне), но Сашенька убедила себя, что это пустяки. Все пустяки, кроме ее благого дела, ее священного Грааля. Вот, наконец, она за решеткой, где должен побывать каждый порядочный человек.
Женщина забрала ее верхнюю одежду и ранец, взамен выдав расписку.
Потом ее сфотографировали. Она стояла в ряду остальных арестанток, которые постоянно чесались; воняло потом, мочой и менструальными выделениями.
Старый беззубый фотограф с совиными глазами, в коричневом костюме и галстуке-бабочке поставил ее перед треногой, на которой громоздилась огромная фотокамера, напоминающая гармошку. Он скрылся под куском материи и приглушенным голосом выкрикнул:
— Анфас. Профиль. Барышня из Смольного с богатеньким папочкой, да? Долго вы тут не пробудете. Я был одним из лучших фотографов в Питере. Я и семейные портреты делаю, если угодно замолвить за меня словечко папе… Готово!
Сашенька поняла, что ее арест вписан в анналы истории, — она широко улыбнулась, и ее улыбка придала смелости и без того словоохотливому фотографу.
— Какая улыбка! Какая грация! Большинству из тех ничтожеств, которые сюда попадают, плевать на то, как они выглядят, но вы на фото будете выглядеть превосходно. Это я вам обещаю.
Потом чахоточного вида надзиратель немногим старше Сашеньки препроводил ее в камеру. Едва Сашенька переступила порог, из ниоткуда возник какой-то служака в серой форме с поясом.
— Молодец, парень. Дальше я сам.
Сашенька была разочарована: она хотела, чтобы к ней относились серьезнее, как к работнице или крестьянке. Однако в ней заговорила воспитанница Смольного, когда он деликатно прикоснулся к ее руке.
Вокруг нее в холодных каменных стенах эхом разносились крики, бормотание, лязганье ключей, хлопанье дверей и скрежет открываемых замков.
Кто-то вопил: «Фараоны чертовы! Долой царя! Вы все немецкие шпионы!»
Но старший надзиратель, хлыщ, взявший на себя дальнейшую заботу об арестованной, не обращал на это ни малейшего внимания. Он держал Сашеньку за руку и говорил, захлебываясь от волнения:
— Здесь уже было несколько студентов и гимназистов, но воспитанница Смольного — впервые. Что ж, я уважаю «политических». Уголовщину не уважаю, полное ничтожество. Но «политические» — люди образованные, с ними работать одно удовольствие. Вас это, должно быть, удивит, но я не такой, как другие надзиратели. Я книжки читаю, даже читал кое-что из ваших Маркса и Плеханова. Честное благородное слово! И вот что еще: имею слабость к швейцарскому шоколаду и одеколону «Брокар». У меня тонкий нюх: видите мой нос? — Он раздул свои маленькие ноздри, и Сашенька послушно взглянула. — У меня нюх эстета, а я застрял в этой дыре. Вы не родственница барону Цейтлину?.. Вот мы и пришли! Уж вы постарайтесь, чтоб он запомнил мою фамилию — Волков, вахмистр Волков.
— Непременно, вахмистр Волков, — ответила Сашенька, которую тошнило от удушающего аромата лавандового одеколона.
— Я не такой, как другие надзиратели? Я вас удивил?
— Да, вахмистр, удивили.
— Так все говорят! Ну вот, мадемуазель Цейтлина, вот и ваши нары. Не забудьте, вахмистр Волков, ваш преданный друг. Не просто там надзиратель!
— Конечно-конечно.
— Через минуту я испарюсь, — предупредил он.
Другой надзиратель открыл камеру и провел Сашеньку внутрь. Она обернулась к старшему надзирателю, даже хотела помахать ему рукой, но он уже ушел. Ей в нос ударил запах женских тел, скученных в тесной камере. Вот настоящая Россия!
