Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
— Гей, орловский казак, очухался иль нет? Возьми-ка свою гармонь да сыграй нам «яблочку»! — потребовал Витька.
Яшка взбьгчился, скрипнул зубами и сжал кулаки.
— Ну, што раздумываешь, играй! — В руки Яшки сунули гармонь.
— Дайте очухаться, рукам отойти!
Яшка вскинул ремень на плечо, посмотрел вокруг налитыми кровью глазами. И вдруг лицо его повеселело.
— «Яблочку»? — прохрипел Яшка. — Советскую аль кадецкую?
— Играй, мать твою… какую хочешь!
— Приходилось мне играть даже в волчьей стае, — значительно произнёс Яшка, медленно растягивая цветистые мехи. . — Небось слыхал, как я от волков спасся?
— Ну, ты тады, наверное, играл «Спаси господи люди твоя», — сострил Витька. — А на нас молитва не действует…
Яшка сжал мехи, рыкнув всеми ладами. Отклонился назад и вдруг, пригнувшись, рванулся, с силой боднув Витьку в живот. Тот, вскрикнув, вместе с Яшкой полетел в глубокий яр. Гармонь пиликнула и кувыркнулась за ними.
— Вот гад!
Рыжий выхватил из‑за пояса обрез.
Но в эту минуту туман прошила пулемётная очередь. Захрапели, забились испуганные кони. В станице началась перестрелка. Над головами бандитов прожужжал снаряд, выпущенный из подошедшего бронепоезда.
— Тикаем! — взвизгнул казачонок, взлетая в седло.
Через мгновение бандитов как ветром сдуло. На взмыленной лошади, без седла к яру прискакал Илюха Бочарников.
— Окружены, братцы, спасайся! — орал он. — Ок-ру–же–ны!
Но никого не застав на месте сбора, он спрыгнул с лошади, хлестнул её со зла по глазам плетыо и нырнул в узкую расщелину Солохина яра. Цепляясь за колючие ветки тёрна и длинные, обнажённые корни кермака, Илюха спускался вниз, всхлипывал, причитал:
— Господи боже! Останусь жив, Христу пудовую свечку поставлю!
И вдруг Илюха замер, услышав странные звуки. Раздвинув кусты, он увидел Витьку Бакшеева, застрявшего в терновнике. Он рычал от злобы и боли. Изогнувшись, от тыкал кинжалом вниз, где повис весь в ссадинах и царапинах Яшка.
— Слава тебе, Иисус Христос! — перекрестился Илюха и крикнул: — Держись, Яшка! Вот я этого бандюгу сверху прихлопну!
Выдрав из косогора большущий угловатый камень, Бочарников что было силы грохнул им Витьку по голове. Потом он опустился к Яшке. Снял с себя рубаху и перевязал Яшкину разбитую голову. Обливаясь потом, он с трудом вытащил его на луг.
Чуть передохнув, Бочарников взвалил потерявшего сознание Якова себе на плечи и, пошатываясь под тяжестью необычной ноши, пошёл в станицу. По пути встретилась Линейка. Незнакомый казак с боСёДйего хутора подвёз Яшку и Илюху прямо к правлению.
Якова уложили, позвали фельдшера.
А Илью Бочарникова вызвали в ревком.
— У нас есть сведения, что ты ловил Яшку у заводновского сада, — прямо сказал ему Архип.
— Да вы что? — удивился Илья.
— Ну, а как ты попал в Солохин яр?
— В Солохин? — На толстых губах Илюхи хитрая улыбка. — Да очень просто! Вечером ввалился ко мне, значится, этот… как, — Илюха запнулся, обдумывая, кого бы ему назвать из убитых бандитов. — Ну, этот, значит, Дылев. Ввалился и говорит: «Седлай коня и к Шкурникову двору, там скажут зачем». Ну, я, значит, ему говорю: «А все‑таки по какому случаю?» А он мне: «Много будешь знать — скоро состаришься». Заскребли у меня на душе кошки. Не иначе, думаю, опять восстанию затевают.
— Значит, догадался? А почему не сообщил в ревком? — строго спросил присутствующий при допросе Петро Шелухин.
Илюха развёл руками.
— Дык это как сказать! Донесешь, а оно может и совсем не состояться, восстание. Иль, может, зовут меня и вовсе по другому делу. Ну, на день ангела, скажем.
Архип покачал головой. Он не верил Илье.
— Ну, продолжай, продолжай!
— Да што продолжать‑то, дело простое. Решил я лучше пооласаться. Забрал лошадей вчера вечером, значит, и махнул на вьгпас. На рассвете слышу, в станице стреляют. Ну, думаю, заварилась каша! Бросил я лошадей — да в Солохин яр. Забрался в глинище и притаился там. Слышу, топот невероятный, а над головой: и–и-гух! — снаряд промчался. Я в теснину, а там люди барахтаются. Пригляделся — Витька Бакшеев Якова кинжалом вот–вот пырнёт. Не мог я допустить, чтобы его какой‑то вшивый бандит жизни лишил. Схватил я каменюку и кончил бандита.
— Так–так! — задумчиво произнёс Архип, поглядев куда‑то мимо Илюхи.
— А какой он мне родня, штобы. мне с ним якшаться.
В комнату быстрым шагом вошёл комиссар Кутасов.
Он прошёл прямо к Бочарникову и крепко сжал ему руку:
— Спасибо, товарищ Бочарников! — поблагодарил он. И повернувшись к Архипу и Петру, пояснил: — Яков очнулся. Рассказал, что спас его и убил бандита Бакшеева товарищ Бочарников.
— Ну, а я што говорил! — приосанился Илюха. — Я за Советскую власть очень даже отчаянный…
Илюху отпустили с почётом.
На следующее утро он отправился в церковь. Пудовой свечи он не поставил, но благодарственный молебен отслужил. Так и потребовал:
— За спасение раба божьего Ильи, с паникадилом и акафистами!
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Перед закатом солнца Июра Заводнова собралась за водой к копанке. Напевая, улыбаясь чему‑то своему, заветному, грохотала она вёдрами в сарае.
За последнее время ярким маковым цветом расцвела Нюра. Пополнела, округлилось её смуглое лицо, и на губах почти всегда играла затаённая счастливая улыбка.
«Пришел уже аль нет?» — подумала Нюра об Архипе, с которым должна была встретиться в коноплях, возле копанкн.
Она бросила взгляд на [заходящее солнце. И вдруг словно ударило её в самое сердце: в калитку вошёл военный о мешком за плечами!
— Митрий! — прошептали помертвевшие губы.
Она сразу узнала мужи, хотя Митрий раздался в плечах, налился силой и ; в походке его появилась твёрдость и уверенность.
Нюра припала к дверному косяку, вцепилась в него пальцами.
— Здравствуй, Нюра! — тихо улыбаясь, проговорил Митрий. И протянул к вей руки.
— Здравствуй! — выдохнула Нюра, не двинувшись с места.
А в доме уже хлопнула дверь. Резвым, ласковым котёнком с крыльца слетела Митьки, на сестрёнка, опешила мать, шагал сам хозяин дома.
Уже бежали во двор соседи.
Окна в доме Заводновых были открыты настежь. Гости шутили, звенели рюмками и стаканами. Сидя верхом на заборе, шептались ребятишки, с интересом наблюдая за тем, что происходило у Заводновых. Когда Митрий и Нюра остались одни, он подошёл к ней, сказал:
— Ну вот и снова мы вместях…
Митрий дунул на пляшущий огонёк каганца, и в комнатушке стало темно. С беспокойно бьющимся сердцем Нюра вслушивалась в темноту, в то, как муж стягивал тесные сапоги, как шелестел рубахой.
— Цветик мой полевой! — Митрий протянул к Нюре горячие руки.
— Это сейчас цветик… А потом нашепчут тебе про меня, так, небось, кулаки в ход пойдут! — сказала Нюра, стараясь грубыми словами отогнать невольно возникшую в ней жалость к мужу.
— Ты знаешь, я драться не стану. Я люблю тебя сильнее, чем до службы. Все годы ты из сердца у меня не выходила. —И ещё тише добавил: — Што было — не спрошу. Брехням верить не стану.
— А если правду скажут?
Митька закрыл жене рот.
— Молчи! Ничего я не хочу знать! — И твёрдым голосом, повысив тон, добавил: — Моя ты, моя законная жена, и живой тебя я никому не отдам! Это раньше я тихоней был. Теперь не таков.
Он властно притянул к себе Нюру и крепко обнял её.
Солнце взошло, бросило луч через небольшое окно горницы. В этом луче плясали и кружили пылинки.
Разметавшись на кровати, крепко спала Нюра. Митька тихо поднялся, открыл оконце. Одеваясь, он смотрел на жену, любовался ею. Волнистые, чёрные, как смоль, волосы рассыпались по подушке, спутались и прилипли к смугловато–розовым, тронутым загаром щекам. Мить–Ка ДйуМй пальцами осУороЖно снял прядки с лица и уложил за розовое ушко. Постоял над кроватью и тихонечко вышел.
На кухне смущённо буркнул матери:
— Мамаша, Нюрку не буди. Нехай позорюет. Проснется — скажи, что ушёл я к военкому. Надо взяться на учёт. Вернусь окоро.
Митькина сестра недобро проговорила:
— Позорюет… Будто она у нас не зоревала? Как красная девка…
Мать сердито прикрикнула на дочь:
— Да замолчи ты ради бога! И откуда у тебя такая злость? Вот Митюша мужик, а смирный и добрый.
На первых порах занялся Митька хозяйством. Перекрыл с отцом новой соломой сараи, подправил амбар, забор, привёл в порядок хозяйственный инвентарь. Успевал заходить и в ревком, присматриваться к станичной жизни. Видел, как казаки–середняки, точно сосунки-телята, тыкались, метались, не зная, к какому берегу пристать. От старого берега отошли, к новому никак не причалят. Старый порядок жизни расползался по всем швам даже в закоренелых семьях, а новый пугал неизвестностью.
