Юрий Калещук - Непрочитанные письма
Впервые услыхал я о Казачкове все от того же Федора Богенчука. Прилетел я тогда в Нижневартовск один, пришел в редакцию, Федор, конечно же, говорил по телефону, принимая сводку, мне только рукой махнул: «Привет — садись!» — а сам переспрашивал:
— Казачков? Пэ Гэ? Петя-Гриша? Ясно. Сколько метров? Нет, серьезно?!
Когда телефонный диалог закончился, Федор жирно обвел какую-то цифру на лежащем перед ним листке и задумчиво произнес:
— Гляди-ка... Приехал недавно, кто такой, никто не знает, а работает из месяца в месяц так, будто всю жизнь здесь прожил... И где работает? На Варь-Егане! Знаешь, какие там структуры!
После мы наконец поздоровались, и он сказал:
— Родные мои отыскались.
— Что же ты молчал? Говорим, говорим с тобой о какой-то ерунде, а про такое... Ну тебя!
Еще с сахалинских времен я знал непростую его историю. Родился Федя в Закарпатье, и в путанице послевоенных лет его отца как «пособника бандеровцев» выслали в дальние края. В то утро, когда за отцом пришли, дома был только он да его семилетний сын. Взяли вместе с сыном. Через месяц мальчонка сел в проходящий мимо товарняк, на ближайшей станции был снят, возвращен отцу и отцом за незнание географии нещадно выпорот — поехал Федя совсем в другую сторону, еще дальше от дома. Урок пошел впрок, и следующая попытка получилась удачнее — чуть ли не тысячу километров удалось просвистеть, а после начались детдома. Он не раз пробовал искать родителей — но как?! Названия родного села он не знал, собственной фамилии толком не помнил...
— Поехали мы с делегацией в Закарпатье, — рассказывал Федор. — Вроде бы как по обмену опытом. Ну и в один из последних дней — а хорошие там оказались ребята, душевно нас принимали — я и рассказал про все. Те загорелись: сдавай искать!» Легко сказать, но как сделать... А, говорят, будем ездить по округе — может, глаза и припомнят чего. Несколько дней ездили. Не поверишь, но в пяти или шести селах меня уже сыном признавали, а потом все же что-нибудь не сходилось. Однако мне говорили: оставайся, Федя, будешь нашим сыном! В общем, как в романах бывает, едем уже мы обратно, влетаем на какой-то взгорок, внизу хатки и три бука стоят отдельно, шевелят ветвями. Вот тут меня как кольнуло: здесь! И действительно — здесь. Нашли. Нашел... — Он затянулся сигаретой, прикурил от нее другую. — Отец мой умер три года назад. И знаешь, кем он был? Заслуженным нефтяником Украинской ССР! Вот почему меня все время по нефтяным местам мотает... — Замолчал, опустив голову, потом продолжил: — А бежал-то я вовсе зря. Отца по ошибке взяли. Аккурат месяца через два после моего побега все выяснилось, утряслось, отца домой отпустили... Вот и принялись они меня разыскивать, во все концы посылали запросы...
— Детдомов в те года, наверное, тысячи были...
— Тысячи... Но не в этом дело. Ведь Фамилия вовсе не Богенчук. И звать не Федор. Медр Журавчак — вот как меня зовут. Это я только сейчас узнал... А мой младший брат, — вдруг улыбнувшись, сказал он, — футболист известный, за «Карпаты» играет...
— Ах, Федя, Федя, — только и смог я произнести.
— Но как мы там праздновали! Мать, братья, сестры, все село! Даже из города приезжали! Представляешь?!
Счастливое, вдохновенное лицо было у него в этот миг, и ни он, ни я не знали тогда, что пройдет меньше года, и сумрачной зимой, в метельный вечер побежит Федор-Медр через широкую улицу нового микрорайона Нижневартовска, и бешено мчащийся «магирус», вынырнувший из снежного заряда, отшвырнет его кованым крылом на обочину; полгода, нет, год проваляется он по больничным койкам, собранный из кусков и лоскутьев, но через год снова появится в редакции и в разных концах Нижневартовска услышат по телефону его немного насмешливый голос: «Это Богенчук — городская газета — вас беспокоит. Что у вас нового?..»
— Ладно, — сказал Богенчук. — Давай к делу. Вот этот Пэ Гэ Казачков, мне кажется, очень любопытная фигура. Не смотаться ли тебе на Варь-Еган? Сейчас я на вертолетку позвоню, чтоб тебя первым рейсом взяли...
Был март; возможно, где-то уже разгоралась весна, но здесь еще буйствовали метели, а ртуть термометра, бессовестно примерившись к плюсам и заставив снабженцев схватиться за сердце, замирала, спустившись под минус тридцать.
На берегу Агана, неподалеку от провалившейся некогда в тартарары злосчастной скважины № 100, поднимался над верхушками елей фонарь буровой вышки, а в сторонке, возле котельной, примостился балок мастера. Рядом с дорогой стояли еще два вагончика, но по их сиротскому, неприкаянному виду несложно было предположить, что в них никто не живет. Зато на буровой жизнь кипела: под грохот дизелей, свистящий клекот лебедки и шипение автоматического ключа выплясывали вокруг ротора в обнимку с трубами, элеваторами, шаблонами или ломами пятеро мужиков в облепленных дымящимся раствором робах — вахта была занята самой мучительной, самой ответственной операцией в строительстве скважины — спуском эксплуатационной колонны к проектному забою. Здесь царило напряженное, яростное молчание, когда слова не нужны, потому что они звучат в движениях рук — а этот язык в хорошей вахте доступен каждому: один катил, подталкивал ломом очередную трубу на приемный мост, другой цеплял строп, третий подтягивал элеватор, четвертый держал наготове шаблон, чтобы немедля бросить его в полость трубы, едва муфта не поравняется с ротором, а пятый, успевая видеть и первого, и второго, и третьего, и четвертого, следил еще за кермаком вспомогательной лебедки и за витками троса на барабане основной, вслушивался в гул дизелей и поглядывал на щит с приборами, машинально фиксируя нагрузку. Работали они без суеты, без видимой спешки, но темп был сумасшедший, такой могла позволить себе только первоклассная вахта, где каждый уверен в другом, как в себе. Солнечный свет бил прямо в распахнутые ворота вышки, но солнца они не замечали, не ловили его лучей и не прятались от них.
В балке мастера Пугачева пела по «Маяку», Боярский по кассетнику, трещала рация, кипел чайник и клокотал ожесточенный спор. Были здесь четверо: невзрачный мальчишка с ньютоновской грустью всеведения в хитроватых глазах, здоровенный парень, похожий на слесаря и оказавшийся слесарем, молодая женщина с растерянным лицом — втроем они одновременно говорили с каким-то уютным, простоватым на вид мужичком, отдаленно напоминавшим пасечника. Тот сидел, безмятежно развалясь на скрипучем стуле, в бесформенной деревенской кофте, из-под которой торчал домотканый свитер, лениво пошевеливал пальцами рук, сложенных на довольно заметном животе, и ответствовал вяло, будто бы нехотя.
Мальчишечка закипал:
— Да их сопоставить нельзя! Здесь голос, а у вашего Бернеса... Это все равно что сравнивать вес мухи и скорость самолета!
А он говорил:
— Самолеты тоже бывают разные... Я воевал на «Ил-вторых», заканчивал летать на «Ил-десятых». Разница! Но важно не только, какая скорость, но и кто самолет ведет, да-а... Голос... А душа? Как поет — одно, а вот о чем? Разница...
Слесарь канючил:
— Да не могу я понять, где оно скисает, давление поганое. Все обсмотрел-облазил. Без толку.
А он говорил:
— В штанах глядел? В штанах погляди хорошенько, вдруг и найдешь чего...
Женщина прыснула, и слесарь сказал ей:
— Дура. Буровой насос, что ли, никогда не видала? Пневмокомпенсатор не видала, что ли, как он выглядит? Штаны, самые что ни на есть штаны. А ты уж, поди, такого себе навоображала... Дура.
Женщина причитала:
— Они все берут и берут, третью машину затарили. Я им кричу: «Что же вы делаете? База вам здесь разве? Вы же под паводок нас без цемента оставите!..»
А он говорил:
— И оставят. Как пить дать оставят. Но им сейчас надо, а нам когда еще... На базе-то цемента нет, я знаю. А запас был хороший, да-а... Хороший запас. Скважины на три, а то и на четыре нам бы хватило...
Это и был Казачков.
Было ему за пятьдесят, и всего, что не в любой жизни бывает, ему довелось хлебнуть вдосталь: в шестнадцать лет — курсант авиационного училища, в семнадцать — небо войны, в неполные восемнадцать — салют Победы, еще шестнадцать лет в армии, а в тридцать четыре — бывший старлей без определенных занятий. После увольнения в запас приехал погостить к сестрам в Татарию, и там-то, под Лениногорском, вышел на свою первую буровую вахту: помбур, бурильщик, буровой мастер, начальник смены. После — Варь-Еган, и все сначала...
Мне он сказал:
— Иной думает: я же нефть стране даю! Все остальное — побоку! А на самом деле-то оно как? Мы нефть не даем. Мы ее берем. Так уж хотя бы аккуратнее брать надо. А то бывает, как в летнем лесу: кто-то прошел впереди тебя, как слон, — сто ягод съел, тыщу вытоптал...
Вахта продолжала спуск колонны, и, хотя прошло уже порядочно времени, ритм работы не изменился, только чаще прикладывались мужики к носику громадного чайника, по-хозяйски расположившегося на верстаке. Бурильщик жестом подозвал Казачкова, о чем-то они озабоченно толковали, беспокойно поглядывая на стеллажи.
