Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)
Сульгун-хан сказала:
— Пусть один из мергенов зайдёт в дом арчина Мереда, — она дёрнула подбородком в сторону Берды. — Вот ты зайди! — И пошла прочь, посматривая на свои пальцы.
Дурды и Аллак воспротивились, но Огульнияз-эдже кивнула:
— Теперь иди. Теперь — можно. И не бойся открыть ей своё сердце. Много тропинок в душе человека заносит песком ветер жизни, но ту, которая ведёт к колодцу, не занесёт никогда.
— Может быть, я с ним пойду? — спросил Клычли.
— Нет, сын, — ответила Огульнияз-эдже, — к колодцу человеческой души ходят в одиночку — для двоих там может оказаться слишком мало воды. Ступай, Берды-джан, думаю, всё будет хорошо!
Первое, что увидел Берды, войдя в дом Мереда, был чёрный зрачок винтовочного дула. Чуть покачиваясь, он смотрел прямо в лицо, готовый каждый миг высунуть ослепительный язычок смертоносного пламени. Над ним так же холодно и угрожающе сверкали два живых зрачка, прячущиеся в полуприщуренных веках.
Броситься вперёд и пригнуть к земле винтовочный ствол было для Берды, готового к любой неожиданности, делом одной секунды. Сульгун-хан легко выпустила винтовку из рук и присела на ковёр. Берды присел рядом, вытащил из-за пояса наган, подаренный дядей Нурмамедом.
— Если ты хочешь говорить языком оружия, то в моём нагане тоже есть пуля! Но я пришёл говорить о тобой на человеческом языке.
Губы Сульгун-хан дрогнули скользящей улыбкой:
— Я хотела тебя испытать, джигит, так ли ты храбр, как меток.
— Вот как? — сказал Берды беззлобно, но и без ответной улыбки. — Я тоже хотел испытать тебя, но неладно испытывать человека оружием.
Он засунул наган за пояс, отодвинул от себя винтовку. Сульгун-хан бесстрастно наблюдала за его движениями. В дверь заглянула и сразу же скрылась Аннатувак — старшая жена Мереда. Сам хозяин дипломатично ушёл из дому ещё до прихода Берды — ему не было смысла открыто вмешиваться в дела Бекмурад-бая, Он не относился к Сульгун-хан с презрительным превосходством, как ко всей женской половине человеческого рода. Это было и не совсем справедливо, и опасно. Но всё же она оставалась женщиной, и Меред презирал Бекмурад-бая, не нашедшего более достойного для туркмена выхода, нежели обратиться за помощью к женщине.
— Сульгун-хан, я спрошу у тебя одну вещь и хочу услышать честный ответ, — сказал Берды.
— Меня ещё ни разу не упрекали в нечестности, — равнодушно ответила Сульгун-хан.
— Скажи, — спросил Берды, — ты дала слово Бекмурад-баю?
— И ты выполнишь своё обещание?
— Да. Но я не стреляю из-за куста.
— Это всем известно.
— Поэтому я и пришла. Где назначишь место нашей встречи?
— Мест много! — с горечью сказал Берды. — Но ответь сначала, какую цену положил за нас Бекмурад-бай? Скажи, чтобы мы знали, сколько мы стоим!
— Бекмурад-бай не назначал за вас цену.
— Значит, тебе просто крови захотелось?
— Я не волк, чтобы жаждать свежей крови.
— Зачем же тогда ты согласилась нас убить? Разве мы встали на твоей тропе? Или мы оскорбили твоего родича? Может быть, предали твоего друга? Ответь мне на эти вопросы, Сульгун-хан!
Поглаживая приклад винтовки, Сульгун-хан долго молчала. Потом спросила:
— Как тебя зовут?
— Моё имя Берды.
— Из-за чего началась ваша вражда с Бекмурад-баем?
— Об этом долго говорить надо, — сказал Берды. — Началась с одного, другим усилилась, а теперь нам двоим мир стал тесен.
— Например?
— Вот тебе и «например», Сульгун-хан! Когда-то ты за преступление перед обычаем убила своего брата. Но Бекмурад-бай поступил во много раз хуже, чем твой браг.
— Что же он сделал?
— Ай, это очень длинное дело!
— Пусть длинное. Я должна знать, я буду слушать. Вот чай, чтобы не пересохло горло от длинных разговоров. Пей и рассказывай.
Лицо Сульгун-хан было спокойно каменным спокойствием, и Берды поёжился. Ему стало жутковато, словно вдруг заговорила скала и потребовала от него исповеди. Но нельзя было обрывать разговор на середине, и он, вспомнив наставления Огульнияз-эдже, вздохнул, налил в пиалу чаю, залпом выпил его, налил вторую пиалу и начал рассказывать.
Постепенно он увлёкся, забыл о той, которая слушает. Горечь пережитого, горечь потерь и обид поднялась в его душе и на какое-то время заслонила весь мир. Берды не рассказывал, он жил в своём прошлом. Не столько свои огорчения, сколько муки Узук заставляли его скрипеть зубами и прерывать речь, чтобы сдержать непрошенные слёзы — горькие, как полынь, и злые, как укус весеннего скорпиона. Воображение рисовало ему картины, которых он не видел, но о которых догадывался, и он то хватался за рукоять нагана, то за чайник, не замечая, что тот давно пуст и что его пиалу наполняет Сульгун-хан из своего чайника.
Когда он замолчал и поднял глаза, то увидел чудо: камень ожил, камень превратился в живое, беспокойное человеческое лицо. По нему, сменяя одна другую, бродили тени, тонкие брови то хмурились, то взлетали вверх, большие прекрасные глаза смотрели участливо и страдающе, поблёскивая предательской влагой. Видно, Меред был прав: Сульгун-хан оставалась женщиной, и её не могла оставить равнодушной горестная и тяжкая история Узук. Права была и Огульнияз-эдже, советуя Берды быть откровенным,
— Какая помощь потребуется от меня, чтобы забрать девушку у Бекмурад-бая? — спросила Сульгун-хан.
Берды махнул рукой:
— Не надо помощи!
— Почему не надо? — настаивала Сульгун-хан. — Если ты её любишь, ты должен убивать всякого, из-за кого она прольёт хоть слезинку! Или я ошибаюсь и на свете бывает холодная любовь?
— Я люблю! И сердце моё — горит!
— Значит, ты отказываешься от моей помощи потому, что я женщина? Что ж, иди к калтаманам! Вон гуляет Кичи-калтаман, очень мужественный и верный человек. Или присоединись к Реджепкули-калтаману. Недели не пройдёт, как получишь из его рук свою возлюбленную. И с любым из них Бекмурад-бай побоится тебя тронуть.
— Спасибо тебе, Сульгун-хан, за добрые советы! — с чувством сказал Берды. — Не надо мне калтаманов. Потребуется помощь — лучше, чем тебя, не найти. Я уважаю тебя, как джигита, как честного и неподкупного человека. А насчёт Бекмурад-бая не беспокойся: сегодня — он за нами, завтра — мы за ним. Если нет у тебя больше ко мне разговора, то отпусти.
— Иди, — сказала Сульган-хан. — Счастливо тебе!..
В дверь заглянула Аннатувак, щёлкнула языком:
— Добрый парень, что твой инер! Жалко такого убивать.
Сульгун-хан подняла на неё сузившиеся глаза, Аннатувак смешалась:
— Вода закипела. Заварить чай?
— Завари, — согласилась Сульгун-хан и положила на колени винтовку. — Завари покрепче!
Берды вышел из дома Мереда успокоенный. Однако, рассказав товарищам о разговоре с Сульгун-хан, почувствовал сомнение в искренности своей недавней собеседницы.
— Не знаю, с какими мыслями она осталась, — откровенно признался он.
— Собака хвостом виляет, да кусает, — сказал Аллак. — Надо подальше от Сульгун-хан держаться. Сегодня у неё одно на уме, завтра может быть другое.
— Конечно, Сульгун-хан не Бекмурад-бай, — сказал Клычли, — но там шайтан её знает — самого честного человека деньги могут подлецом сделать.
— Милые мои, чего вы так переживаете из-за одной бабы! — сказала Огульнияз-эдже. — Даже слушать стыдно! Четыре парня одной бабы испугались. Да пусть она хоть огнём будет — что подожжёт? Ничего она не подожжёт!
— Она не одна, — сказал Аллак, — за ней сорок джигитов на конях стоит.
— Ну и что из этого? — Огульнияз-эдже засмеялась. — Поверьте моему чутью: её проняла судьба бедняжки Узук, отстанет она от вас, вернёт слово Бекмурад-баю.
— А если не вернёт? — спросил Клычли,
Огульнияз-эдже с сердцем сказала:
— «Если… если..» Если так, то идите калтаманить! Идите к Реджепкули или к Чакану Сплющенному!
— Что ж, ты нас разбойниками хочешь сделать, мама? — улыбнулся Клычли. — В нашем роду их как будто ещё не было!
— Тогда помолчи! Чёрная курица тоже белые яйца несёт!
— Ладно, — сказал Берды. — Человек внутри пёстр, всего не увидишь. Вынесем всё, что на наши головы падает. Может быть, Сульгун-хан окажется лучше, чем мы о ней думаем.
Затравленный скорпион жалит сам себя
Каждое время года характерно и хорошо своим цветом. Осень радует душу человека жёлтым золотом листвы, которой щедрая природа питает землю для будущих ростков. Зима бодрит холодком и веселит снеговым покровом, обещающим влагу полям и пастбищам. По весне распускаются яркие цветы, расцветают лучшие человеческие чувства, ободряются надежды. Знойное лето дарит людей многочисленными фруктами и плодами, дарит уверенностью в завтрашний день.
Такой уверенности не несло лето тысяча девятьсот семнадцатого года марыйским дайханам. Тусклым рыжим пятном просвечивало сквозь пыль бессильное солнце, и казалось, что впрямь небо навалилось на землю, чтобы задушить всё живое, расплющить всё сущее своей непомерной душной тяжестью. Детям снились кошмары, они отчаянными воплями будили по ночам матерей. Мужчины, вздыхая и шепча молитвы, то и дело подтягивали верёвки у кибиток, поправляли подпорки, чтобы сумасшедший ветер не свалил непрочное жильё.
