Владимир Карпов - За годом год
— Я бы, например, послушался.
Норовя в отместку говорить, как и до этого, уверенно, Василий Петрович, однако, никак не мог забыть о случившемся.
Кто?
Из присутствующих он выделил наиболее вероятных авторов записки: Понтуса, который сидел, положив на стол оба локтя, и с отсутствующим видом выводил ручкой мудреные вензеля на листке бумаги; директора машиностроительного завода — усталого, с седыми висками и высоким, без единой морщинки, лбом мужчину и, наконец, моложавого, с кудрявой, густой и черной как смоль шевелюрой второго секретаря горкома Зорина, готовившего вопрос и сейчас почти не отрывавшегося от записной книжки.
— Создается впечатление, что вы смотрите на индивидуальных застройщиков как на зло. Это правда? — бросил реплику директор завода.
"Он", — решил Василий Петрович и, почему-то сразу забыв о записке, ответил:
— Не совсем. Хотя, понятно, их домики не украсят город.
— Это почему?
Короткого убедительного ответа не нашлось, и Василий Петрович пожал плечами.
— Они, архитекторы, гигантоманы, — тряхнул густой шевелюрой Зорин.
— Нет, серьезно? — опять спросил директор.
— В нескольких словах трудно ответить…
— По-моему, это профессиональные предрассудки, — отозвался Понтус и сделал автоматической ручкой широкий росчерк, будто подписывался.
— Не только, — возразил Зорин, который в подобных случаях считал своей задачей поддерживать чувство ответственности у других, веря, что это чувство главное во всякой работе. — Такое убеждение характеризует в первую очередь отношение к требованиям времени.
— Конечно…
Этот обмен репликами как бы предопределил и характер прений. Уже первое выступление задело Василия Петровича за живое и, если б не беседа и ночная работа с Михайловым, сбило бы с толку.
Показав жестом Ковалевскому, что хочет говорить, директор завода обратился к Василию Петровичу, как обращаются, когда разговаривают с глазу на глаз.
— Вы еще многое не продумали из того, что защищаете, — сказал он с ироническим сочувствием. — По-вашему же, получается, что пятую часть территории будут занимать одноэтажные дома, в основном частные. А разве не от вас зависит, чтобы они украшали город. — Он провел ладонью по лицу, сгоняя усталость, и голос его окреп. — Сейчас мы не обсуждаем генплан, однако я вынужден сказать и относительно остальных четырех пятых. Огромная территория! В полтора раза больше довоенной! Кто ее будет застраивать? Промышленным предприятиям самим надо сначала подняться из пепла.
— Захотите, чтобы было кому их поднимать, — возьметесь и за эту территорию.
— Если и возьмемся, что из того? Сколько нас? На пальцах пересчитаешь. А для новых гигантов, думаю, найдутся более надежные места. На Урале, скажем, в Сибири… Поэтому стоит даже создать жилищные кооперативы из индивидуальных застройщиков — пусть помогают друг другу.
Кивком головы он дал понять, что кончил, сел и задумался.
— Прошу вас, Илья Гаврилович, — предложил Ковалевский.
Понтус намеревался выступить в конце, когда прояснятся решения, и встал неохотно.
— Объективность при обсуждении таких вопросов — главное, — начал он бесстрастно. — И, сознавая это, я, возможно, не сделаю таких категорических выводов, как Иван Федорович. Но надеюсь, что коллективно их сделать можно. Потому считаю важным напомнить факты, которые в свое время я уже приводил Зорину. Вспомним хотя бы случай с демобилизованным красноармейцем Урбановичем или аналогичные случал с рабочими машиностроительного. Юркевича прозвали "Нельзя-товарищ". Во имя чего он твердит это свое "нельзя"? Особливо возмущает факт, что взорвали почти целые здания. Эхо от этих взрывов разносится и теперь. Люди говорят, что разрушение города продолжается. Только раньше это делали немцы, а сейчас мы сами.
— Я не верю, что так могут думать, — усомнился Кухта.
— У Юркевича нет партийной выдержки. Ему бы все с маху делать, — не услышал его Понтус. — Не терпится, видите ли. Он даже не обращает внимания на то, что вокруг происходит. Как одержимый!..
Понтус грузно сел и, как человек, выполнивший свой долг, снова принялся старательно выводить вензеля.
Наступила пауза.
В глаза Василию Петровичу бросились большие стоячие часы в углу кабинета. Стрелки, гири и маятник их тускло поплескивали. Маятник качался важно, без обычного тиканья. Но от этого острее чувствовалось течение времени, которое отсчитывали часы, и Василий Петрович болезненно ощутил его. Вместе с этим в нем крепло какое-то самоотверженное упорство. Хотелось даже, чтоб испытание было более тяжким. Пусть! Все равно правда возьмет свое. Закончив доклад, он не вернулся на свое место, а сел за длинный стол, на который глазами показал Ковалевский.
— Меня тоже интересует психологический аспект вопроса, — услышал Василий Петрович над собою голос Зорина, поднявшегося, как только Понтус углубился в свои занятия. — По-моему, Юркевич понимал, что идет на противозаконное. Заметьте: он очень спешил, действовал напропалую — пан или пропал. Почему? Опасался, что ему помешают. С другой стороны, есть тут еще один неприятный привкус. Пусть даже в интересах дела и следовало бы взорвать коробки. Допустим! Но зачем эта скрытность? Зачем эти молниеносные решения и распоряжения? А на кого он замахнулся? На людей заслуженных, нашу опору. Для которых и поступиться кое-чем не жалко. Может быть, знаменем сделать. И вообще Юркевич не верит в мудрость… — Он поискал слово и не нашел его. — У него своя правда. А отсюда и девиз: делай по-своему, все одно тебя не поймут. Делам и помни: то, что не успеешь сделать, будет не по-твоему. Как это называется?
— Решением, принятым с чувством ответственности, — опять озвался Кухта.
— Добавь, принятым не без твоей помощи. О чем, надеюсь, мы еще поговорим.
— Пускай и с моей. Я отродясь от хороших дел не отказывался.
— Мне кажется, признание Кухты следует занести в протокол, — не отрываясь от своего занятия, сказал Понтус.
Ковалевский вопросительно взглянул на Василия Петровича, ожидая, что тот ответит.
— Я просил бы… мм… членов бюро, если линия моего поведения будет признана порочной, всю ответственность возложить на меня одного.
— Разреши, — попросил слово Зимчук.
Сердце Василия Петровича помертвело.
Этими днями Зимчуку пришлось побывать в землянках в конце улицы Горького, где они образовали целое поселение, а также в старых, наполовину разрушенных бараках Грушевского поселка, тонувшего в непролазной грязи. Землянки и бараки произвели удручающее впечатление. Поразили они, конечно, его не сами по себе — часто выезжая на обследования, Зимчук видел разное. Но тут вся убогость и бедность была собрана воедино. И вот теперь, когда Зимчук слушал выступления, картина этой убогости, его беседы с женщинами, жившими в каморках и землянках, то и дело вспоминались ему. Почему не говорят об этих женщинах? Город же для них, на чьем труде держится очень многое и чьи мужья, братья и отцы добывают победу.
— В партизанах, — начал он, придерживая руку на темени, — нам тоже приходилось уничтожать школы, сельмаги, больницы. Мы их взрывали или сжигали, когда поступал сигнал, что немцы хотят разместить там гарнизон. Иначе говоря, мы взрывали, жгли для того, чтобы над местными жителями не нависла большая беда. А почему взрываете здания вы, Василий Петрович?
— Чтоб они не искушала некоторых, — и сейчас опередил Кухта. — Чтоб не мешали делать расчеты.
Вы объясните с точки зрения интересов людей. Что от этого будут иметь женщины, которые ютятся в землянках? Что будут иметь их мужья, когда вернутся с фронта? Разве, может, что вместо восьмидесяти будет шестьдесят магазинов?
— Магазинов меньше не будет, — костенеющим языком проговорил Василий Петрович. — Мы с участием Михайлова вчера разработали проект временного, сборного магазина.
— А может, осчастливите их тем, что вместо десяти больниц построите пять?
— Новый город будет охранять здоровье жителей надежнее, чем больницы.
— Улита едет… Нет, недооценивать сегодняшние радости людей — значит, недооценивать самих людей. Есть задачи неотложные, а есть более далекие. Уничтожить землянки, дать людям минимум, а потом уже думать про стадионы и проспекты-лучи.
— Поздно будет.
— Смотря для кого… Но вряд ли во всем этом можно видеть злой умысел…
Кровь бросилась в лицо Василию Петровичу и мгновенно отхлынула. Он торопливо поднялся, взглянул на Ковалевского, на Зимчука и, остановив взгляд на незнакомой строгой женщине, которая, подперев рукой щеку, не сводила с него пытливых глаз, заявил:
— Я, товарищи, безусловно, знал, на что шел. Были, понятно, и свои соображения…
Он заметил, как, перестав выводить вензеля, вытянул шею Понтус, как переглянулся он с Зориным, и невольно замолк. В Понтусовом внимании явно таилась надежда на его, Василия Петровича, неразумную искренность. В том же, как демонстративно Понтус и Зорин переглянулись, чувствовался сговор, приглашение друг друга в свидетели.
