Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
— А чего это я должна ехать с ним? Ваш друг не требует ведь, чтоб и вы с ним ехали? А вы требуете, чтоб он оставался здесь.
— Значит, я люблю его, мадемуазель Нина, и не желаю ему зла. А вы, простите, не любите своего отца, если согласны отпустить его одного. То, что страшно для вас, вы снисходительно позволяете делать близким вам людям.
Глаза Нины сердито моргают.
— Да причём здесь всё время я? Ничего страшного для меня ни в какой Бразилии нет. но не обо мне же речь! А об отце. А если б он, действительно, поехал, я была бы рада. Да, да! Вместо того, чтобы гоняться тут за фантастическими миллионами, пускай бы обрабатывал землю. Точно так же отдать лишние деньги на народные нужды, простите. По-моему, вовсе не безумие, а красивый. порядочный поступок. Только можете быть спокойны, мой отец совершенно согласен с вами и денег своих не отдал бы, такое «безумие» явно не для него.
И, полагая, что сказано уже достаточно, чтобы патрон обиделся смертельно и указал ей на дверь, она встаёт, опережая его:
— Ну, в любом случае я заявляю, что служить у вас больше не могу. Прошу отпустить меня уже сегодня.
Крук, не сводя с неё глаз, с улыбкой произносит:
— Страшно вы амбициозный человек, мадемуазель. Из-за амбиции вы просто наговариваете на себя. Все эти ваши взгляды… И если б элегантный молодой человек, который ежедневно провожает вас домой, услышал ваши сегодняшние слова, он… не пожимал бы вашу ручку с такой нежностью. Он, скорее всего, иного мнения и о Бразилии, и о народных нуждах.
Нина вскидывается, густо краснеет, хочет что-то сказать, но только встряхивает стриженой головкой и нарочито, подчёркнуто сдерживает себя.
Не дождавшись ответа, Крук устало поднимается и вяло произносит:
— А что касается вашего заявления, если у вас действительно нет других мотивов оставить службу, то я тоже заявляю вам, что служба ваша нужна и никакого недовольства вами у меня нет и в помине. Ого, мы уже опоздали сегодня на целых двадцать минут. Пожалуйста, не закрывайте вашу машинку, я останусь здесь и кое-что напишу сам.
— Значит, я могу идти?
— Вы должны идти, и как можно скорее: ваш… приятель, наверное, уже волнуется, дожидаясь вас…
Нина резко протягивает руку, берёт сумочку и, туго переставляя ножки на ковре, решительно идёт к двери. Но у порога поворачивается и дрожащим, сдерживаемым из последних сил голосом, говорит:
— А если вам кто-нибудь доносит обо мне такие гадости, что мне на улице нежно пожимают руку, то это неправда и мерзость! И меня удивляет, что такой человек, как вы…
Она не заканчивает и быстро выходит.
Крук долго смотрит ей вслед и наконец усмехается: она запротестовала только против того, что ей на улице нежно пожимают руку. На улице она этого не разрешает — это не положено.
Крук снова опускается в кресло, склоняет голову на руку и долго сидит, сонно отяжелев и сгорбившись. Но постепенно лицо его оживает, просыпается, глаза щурятся, в них уже улыбка. Неожиданно он резко встаёт на ноги, твёрдо подходит к машинке, вынимает из портфеля письмо в полпредство, неумело и медленно стучит одним пальцем по клавишам.
Заклеив конверт, какое-то время он, уже одетый, стоит посреди комнаты и. колеблясь, посматривает на письмо, которое держит в руке. Потом решительно выходит из банка и направляется к почтовому бюро. Бросив письмо в пневматический ящик, останавливается на краю тротуара и криво улыбается: конец! Главный шаг к безумию сделан!
А в груди тоскливо и тревожно ноет что-то. и вместе с тем раздвигается какая-то пелена, давая проникнуть в сердце непривычной лёгкости и простору.
Все дни ожидания Леся живёт в лихорадке, как перед дальним, исполненным всяческих сюрпризов путешествием. События этих дней падают в душу, как сухие ветки в огонь разожжённого костра, и моментально сгорают. Факт, установленный Миком, а именно: что Загайкевич — чекист, что у него ежедневные тайные свидания с Соней и он часто бывает в советском посольстве, даже то, что большевикам, судя по всему, известно о будущем свидании Гунявого с Петренко, — всё это исчезает в полыхании костра почти без следа. Только тот день, только тот день!
И все, все вокруг неё горят и пылают в эти дни. Финкель. Мик. Загайкевич. Соня, Крук, Гренье (тот по нескольку раз на день звонит Мику в его захудалую гостиничку!). — и каждый по-своему, каждый хлопочет для себя! Свистун, который ничего ни о чём не знает, и тот заражается общим возбуждением. И он куда-то бегает, зачем-то суетится, у него озабоченно приподнятый, с каким-то вызовом вид. Финкель говорит, что, предчувствуя конец дружбы с Гунявым, он ищет другую коровку с добрым выменем. Но как же должна быть умна корова, чтоб подпустить к своим соскам этого паршивого телёнка!
О Господи! Ну разве могут быть хоть как-то интересны эти Свистуны. Загайкевичи, Сони, если вот-вот наступит долгожданный день «страшного суда» для всех.
Он назначен на воскресенье. Чтоб сбить большевиков со следа — они же считают, что в воскресенье чиновники не работают. И на пять часов. В пять уже сумерки, Лесе с Гунявым легче будет выскользнуть из-под присмотра большевистских детективов.
Леся назначает Гунявому встречу на том же месте. Не опоздать ни на минуту и сразу же сесть в авто, из окошка которого будет свисать газета.
Гунявый послушно соглашается, глядя влажными, абсолютно преданными глазами в лицо всемогущей волшебницы.
И вот наконец этот день. Пять часов. Действительно, минута в минуту Гунявый открывает дверцу авто и втискивается в него. Там Ольга Ивановна и какой-то господин с толстыми, посредине рыжими от курения усами. В то же мгновение авто дёргается так. что Гунявый падает на усатого господина. А тот помогает Гунявому сесть напротив и представляется: агент тайной полиции. Гунявый с неуклюжей вежливостью кивает головой и всем телом и что-то бормочет насчёт приятности.
В коробке автомобиля уже нет той чудесной энергии, которая когда-то отнимала у Леси последние силы. Руки у неё как ледышки — и в перчатках мёрзнут кончики пальцев. Сердце колотится где-то у горла, перехватывая дыхание.
Он сидит прямо, застыв, подрагивая от толчков авто, как одетый в шляпу и пальто манекен с витрины магазина. Ни о чём не спрашивает, ничем не интересуется, даже не смотрит своим рабским взглядом.
И агент не говорит ни слова, только громко сопит в усы.
Надо, чтоб Гунявый знал, куда они едут. И Леся негромко, по-украински объясняет ему, что они направляются прямо в квартиру Петренко. В это же время его должны привезти из тюрьмы в наручниках, под охраной переодетых полицейских. Адрес квартиры он дал только за два часа до свидания, и то под честное слово, что предварительно полиция не станет её обыскивать.
Гунявый молча кивает, то ли в ответ на её слова, то ли от толчков в автомобиле.
Авто останавливается. Усатый агент выходит первым, попросив Лесю и Гунявого подождать. Леся видит, как он подходит к какому-то типу с мотоциклетом и как тот вытягивается, рапортуя начальству. Тогда агент неторопливо возвращается и просит Лесю и Гунявого следовать за ним. Так же. не торопясь, ведёт их к двери углового дома. Квартал, похоже, почти загородный — много деревьев, и садики возле домов.
По дороге агент тихо бормочет:
— Господин Мазун уже здесь. Ждёт нас у консьержки.
Лесе видно в сумерках, как Гунявый подался всем телом вперёд. Но ничего не ответил.
Как только они входят в подъезд, из двери комнаты консьержки выходят трое людей, друг за другом. Тот, что посредине — он странно и напряжённо держит руки опущенными вниз, — кивает Гунявому и приветливо улыбается. Лицо у него симпатичное, не лишённое тонкости, напоминает женское. Лесе почему-то становится легче и спокойнее.
Петренко в сопровождении двух надзирателей идёт впереди, следом агент, дальше за ними Гунявый й Леся. Когда она поднимается на второй этаж, надзиратели с Петренко и агент уже в квартире. Вспыхивает электичество, заливая светом большую прихожую богатого жилища. На руках у хозяина жутковато блестит металл. Сильно волнуясь, он улыбается мягкой улыбкой и показывает на одну из многочисленных дверей.
— В этой комнате.
Усатый агент проходит вперёд, зажигает свет, тщательно осматривает комнату и даёт надзирателям знак ввести арестованного. Гунявый и Леся проходят за ними. Это, судя по всему, кабинет. Обстановка солидная, чуть тяжеловесная, но уютная.
Гунявый хочет снять шляпу, но, видя, что ни агент, ни надзиратели не снимают своих, опускает руку и стоит посреди комнаты, следя за Петренко.
Тот же с прежней, смущённо-отчаянной улыбкой направляется к стене без дверей, заставленной книжными полками. Надзиратели не отпускают его ни на шаг. Петренко вдруг поворачивается к агенту:
— Предупреждаю: в этой стене шкаф. Там мои бумаги. Шкаф замаскирован полками и открывается только мне известным способом. Итак, прошу не… волноваться.
