Александр Изотчин - День учителя
Ко времени правления князя — владельца шлема — Заболотск уже два века был самостоятельным княжеством. Потомки Юрия Долгорукого так расплодились, что даже такие, ранее всего раз-два упоминавшиеся на страницах летописей городки-крепости стали столицами отдельных государств. Владимир Петрович любил порассуждать о том, что в отличие от своих дальних родственников — московских князей — Заболотские князья не занимались стяжанием земель соседей, а жили вполне патриархально и достойно, хотя и эксплуатировали, конечно, зависимых от них крестьян. Один из заболотских князей даже был тяжело ранен на Куликовом поле, но в отличие от Дмитрия Донского сражение не покинул, а когда, после бегства Мамая, начались поиски московского князя, выполз из-под груды навалившихся на него мертвых татар и указал, в каком направлении удалился несколько помятый, но, в общем, невредимый Дмитрий Иванович. Такое благородство не спасло Заболотское княжество — оказалось, еще при Иване Калите, дедушке Донского героя, земли вокруг Заболотска были скуплены у бесхозяйственных местных владетелей московским князем, а сын великого князя Дмитрия Ивановича — Василий I купил у татар ярлык и на Заболотск. Еще сколько-то десятилетий местные князья продержались в городе в качестве подручников великих князей московских, но потом у одного из Заболотских сдали нервы, он вступил в переговоры с литовскими князьями и, обвиненный в измене, как водится, оказался в эмиграции в Литве, куда бежал так быстро, что, согласно поздним летописям, обронил шлем. Остатками того самого шлема Владимир Петрович и считал ржавые обломки, красовавшиеся на витрине краеведческого музея Заболотска.
Кроме тезиса о неблагородстве и неблагодарности Москвы у старого учителя, каким его знал Мирошкин уже в начале 80-х, была еще одна любимая тема — сколько раз Заболотск оказывался столицей России. Таких случаев, по мнению Рудакова, было два. Первый произошел в середине XV века, когда занятый войной с мятежным князем Дмитрием Шемякой московский князь Василий II Темный на пару дней задержался в Заболотске. Второй — столетием позже — тогда измученный подозрениями и страхами беспокойный правнук Василия II — царь Иван Грозный — остановился ненадолго в далеком от Москвы городке и никого не казнил. Владимир Петрович считал, что такое доверие московского государя к заболотчанам объясняется просто — царь искал место для своей опричной столицы, и только случайность подтолкнула его сделать выбор в пользу Александровской слободы, а не Заболотска. После Ивана Грозного Заболотск удостоился высочайшего посещения лишь однажды — Екатерина Великая, одержимая желанием понять, что такое страна, которой ей выпала судьба управлять, и потому колесившая по ее просторам, закатилась как-то с огромной свитой в Заболотск. И хотя перепуганное местное начальство постаралось устроить императрицу с максимальными удобствами — ей отвели дом купца Дементьева, где позднее и открылся музей, в котором много позднее советские школьники могли наблюдать небольшую экспозицию, посвященную этому событию, — все равно конфуза избежать не удалось. На въезде в город царская карета застряла в грязи. Впрочем, Екатерина никак не выразила своего неудовольствия, посетила храм Рождества Богородицы, приложилась к иконам, но, уезжая, велела находившемуся при ней архитектору Казакову составить генеральный план, по которому предстояло перестроить город. Этот план также висел на стене краеведческого музея. В результате в Заболотске снесли руины древней крепости, разобрали несколько ветхих храмов, упразднили монастырь, выросший вокруг храма Рождества Богородицы, а к самому храму пристроили огромную колокольню, в сравнении с которой Рождественский собор казался лилипутом. Тогда же в городе появилась пожарная каланча, самая высокая в сравнении с соседними уездными городами. Говорят, что деревянные домишки Заболотска, окружавшие хоромы Дементьевых, навеяли на императрицу страхи по поводу возможного пожара…
Начало перестройки взволновало Владимира Петровича и возродило в нем угасшие надежды. Впрочем, не его одного охватило волнение. То, что страна меняется, почувствовал даже пионер Андрюша Мирошкин. Весной 1985 года он заканчивал пятый класс. До этого времени главным событием политической жизни страны мальчик считал похороны. Они происходили регулярно — раз в год в могилу сходили первые лица государства — старики Брежнев, Андропов, Черненко. Умирали и другие, менее значимые, но не менее старые. По крайней мере отец Андрюши, Иван Николаевич, получая «Известия», регулярно вырезал некрологи и вкладывал их в огромные бордовые тома Большой советской энциклопедии. Впрочем, уход этих министров и членов Политбюро мало занимал Мирошкина-младшего. Другое дело — генеральные секретари. Их кончины виделись ему важными событиями, свое образными вехами. За похоронами такого уровня было интересно наблюдать по телевизору, а для того, чтобы народ вдоволь поскорбел, день всенародного прощания с покойным делали нерабочим и неучебным. Андрюша привык к тому, что раз в год должен происходить такой «праздник», и мальчик был этим вполне доволен. Странно, но родители вовсе не разделяли настроений своего отпрыска. Мать, Ольга Михайловна, женщина прямолинейная, привыкшая, сидя в городской библиотеке, где она работала, много читать и обсуждать с немногочисленными, но проверенными коллегами «политику», каждый раз высказывалась в том смысле, что пора бы наконец «найти кого помоложе, а то все старые пердуны». Мирошкин-старший, преподававший тактику в военном училище и носивший майорские погоны, поначалу был сдержаннее в высказываниях, он вполне согласился с женой по вопросу омоложения партийного руководства только после смерти Андропова. Случилось это из-за следующего происшествия.
Той зимой Андрюша, придя из школы и пообедав, отправился погулять. Выйдя во двор дома, он увидел своих приятелей-одноклассников — Мишку Вахрамеева и Владика Андросова — над чем-то склонившихся. Оказалось, внимание мальчишек привлек воробей, беспомощно прыгавший по снегу, — у птицы никак не получалось взлететь. Консилиум из трех школьников быстро поставил диагноз: «У него крылышки от мороза приклеились к телу, вот и не может летать». Первым начал действовать Андрюша — поймал воробья и посадил в свою шапку-ушанку. На этом прогулка закончилась. Все вместе они пошли к Мирошкиным домой. Родители Андрея были на работе, сестра в садике. Шапку с воробьем поставили на батарею, накрошили в нее хлеба, а сами принялись играть в «индейцев» и «ковбойцев» — ярко раскрашенных солдатиков (предмет зависти одноклассников Андрея), явно выигрывавших в сравнении с отечественными конниками из красной пластмассы. Этих чудесных человечков по заказу Ивана Николаевича привез знакомый офицер, служивший в ГДР.
Неизвестно, сколько прошло времени — на улице по-зимнему рано начало смеркаться, — пришла пора расходиться по домам. Когда мальчики подошли к шапке, чтобы еще раз взглянуть на спасенного пернатого, испугавшийся и к тому времени отогревшийся воробей взлетел и уселся на шкаф. Хлеб в шапке был съеден, а сама она обильно загажена неблагодарной птичкой. Владик предложил выгнать воробья на улицу и для этого кинул в птицу первое, что попалось под руку, — несчастную мирошкинскую шапку. Воробей зачирикал и вылетел из комнаты. Вскоре его обнаружили во второй, «большой», комнате, где он уселся на люстре, с беспокойством поглядывая на приближавшихся к нему людей и беспрерывно гадя на пол. Вот эти нескончаемо падающие капли помета вывели Андрея из себя. Подбежав к люстре, он постарался хоккейной клюшкой согнать воробья. Не рассчитав, Мирошкин попал по одному из плафонов и разбил его. Испуганный воробей полетел в правильном направлении — к окну, но оно было закрыто, и птица со всего маху ударилась о стекло. Больше воробей ни на что не реагировал, даже когда ребята подошли вплотную и наклонились над ним, он продолжал сидеть на подоконнике, впав в какое-то сонное состояние. Мальчики отправились заметать осколки от разбитой люстры. Через час воробей издох. Ребята попрощались с Андреем и пошли по домам.
Пришедшие с работы Иван Николаевич и Ольга Михайловна не знали, за что и ругать Андрея сначала — то ли за разбитую люстру, то ли за испорченную шапку. Первую во времена тотального дефицита было купить сложнее, требовалось даже съездить в Москву. С мертвой птицей мама предложила поступить просто — взять и выбросить на помойку. Но Андрюша заявил, что он будет хоронить воробья, и в том, что поступить нужно именно таким образом, брата поддержала сестра Ленка, которую родители привели из детского сада. Под напором детских слез отец с матерью уступили, Андрей положил воробья в красивую красную коробку от новогоднего подарка, которая до этого играла роль дома, где попеременно укрывались друг от друга «индейцы» и «ковбойцы». До следующего нового года благородные краснокожие и жестокие бледнолицые были помещены в общую коробку с игрушками, правда, в отдельном пакете. Получившийся из ковбойского форта «гроб» с усопшим воробьем на ночь выложили на балкон. На следующий день мальчики устроили птице похороны. Впереди шел Вахрамеев и нес на вытянутых руках диванную подушку, на которой выложили «награды» покойного. Их роль выполняли значки, взятые из Андрюшиной коллекции. За гробом шли Андрей с Ленкой, которую по случаю выходного дня не отправили в сад, Андросов с лопаткой и еще с десяток ребят, игравших поблизости и привлеченных необычным зрелищем. Родители из окон следили за происходящим. Когда Владик выкопал в снегу ямку, а Андрей поместил в нее «подарочную» коробку, стоявшие в толпе ребята, дотоле игравшие в войну, подняли над головами игрушечные пистолеты и автоматы и прокричали что-то нечленораздельное, но напоминающее звуки выстрелов. Почти безукоризненное повторение ритуала, неоднократно наблюдаемого по телевизору, поразило Ивана Николаевича. Теперь он вполне разделял мнение Ольги Михайловны, что с пышными похоронами в стране пора заканчивать.
