Ольга Токарчук - Последние истории
Она старалась устроиться за другим столом. Это не всегда удавалось. Вот и теперь, за чаем, он подсел к ней. Майя демонстративно углубилась в чтение туристического буклета.
— Можно подумать, что вы от чего-то убегаете, — произнес вдруг Киш.
Майя не подняла головы. Она слышала эти слова не один раз, и прежде всего они означали: а я не убегаю, у меня все как надо, я чист. Или: а я тебя поймаю.
Что может быть хуже этих оседлых ленивых племен, которые время от времени снимаются с места, подменяя путешествие туризмом, которые волокут за собой дом, вросший в их тела и мозги, символически свернутый до размера багажа: всех этих косметичек с необходимыми кремами, ватными шариками, таблетками и свечками; блокнотов с адресами других домов, заполненных цифрами, знаками, адресами; кредитных карточек — пластиковых якорей, вроде бы неприметных, но на самом деле хищных и опасных. Сначала точные часы искромсали время на маленькие безжалостные кусочки, а теперь кредитки в тиши банков рассекают жизнь на аккуратные отрезки и оценивают минуты по условленному тарифу. Мы оплачиваем бесконечный абонемент: все имеет цену — и пробуждение, и засыпание тоже, и действие и бездействие, начало и конец, любовь и одиночество. Приходится покупать билеты на участие в собственной жизни. Сперва продают авторские права, а дальше изволь по́том и кровью выкупать право на каждый день.
Эти люди — лишь случайные путники, что передвигаются по прямой между двумя точками. Они цепляются за сушу, каждая стоянка для них — пусть мгновенное, но завладевание клочком земли: они обустраивают его — вот хоть развешивая в гостиничном шкафу одежду и расставляя на полочке в ванной зубные щетки. Их путешествие — видимость, потому что направлено к заранее намеченной цели; они или ищут общества других людей, или тянутся к вещам. Наносят визиты или осматривают достопримечательности.
Только не она. Она прозрачна, ступни не касаются почвы. Парит — поэтому тем, кто твердо стоит на земле, кто пускает корни, едва успев остановиться, — таким людям кажется, будто она убегает.
Нет, она не убегает. Ее дом — дорога, она живет в пути. А путь — не линия, соединяющая две точки в пространстве, — это иное измерение, особое состояние. Ничто в нем не очевидно, все возможно; маршруты плотные, перепутанные, внезапно обрывающиеся, а карты врут и каждое утро показывают новую картинку. Она плывет над землей, словно дух, не оставляя следов. Встречается лишь с себе подобными, спутниками, и расстается с ними без жалости; прочих не замечает, они кажутся ей расплывчатыми, размытыми — слишком уж медлительны.
— Вы тоже, — сказала Майя.
И добавила мысленно: «Единственное твое достоинство».
Тогда мужчина коснулся указательным пальцем ее предплечья; Майя удивленно взглянула на это место.
— У меня нет шансов убежать.
— Принести вам что-нибудь выпить? — спросила она и отодвинулась.
Киш резко встал и заковылял к своему домику. Майя подумала, что он больше не вернется, и пошла к бару за коктейлем. Солнце балансировало над горизонтом — большое, красное, опухшее. Она обменялась парой ленивых фраз с одной из туристок.
Но Киш явился через какие-нибудь полчаса, совсем другим. Расслабленным, порозовевшим.
За ужином Майе удалось сесть подальше. Она видела, как фокусник что-то рассказывает четырем неутомимым путешественницам. Оттуда набегали волны оживленной беседы. Киш спокойно улыбался, глаза блестели, словно у коммивояжера, который наконец настиг потенциальных клиентов. Майя видела, что взгляд его время от времени обращается к ней и сыну, к их самому дальнему столику.
Тогда она поняла, что смотрит Киш не на нее, а на мальчика.
Майк не знал, что это за маленький божок. Он целыми днями готовил снаряжение для подводного плавания к долгому хранению. Сушил тросы, выпускал кислород из баллонов.
Сказал, что он католик и в богах не разбирается.
— Скоро океан зацветет, и надо будет трогаться. У меня масса работы.
Майя спросила его про Киша.
— Этот сезон его явно вымотал. Он очень болен. Говорят, ассистент сворачивает дела на большом острове и они возвращаются домой.
— То есть куда?
— Понятия не имею. У него американский паспорт.
— А что с ним?
— Наверное, подхватил одну из этих тропических болезней, которые подцепляют здесь северяне.
— Она не заразна?
Майк пожал плечами.
— Вы ведь сделали прививки перед отъездом, верно?
Майе снится сон.
Мать говорит ей:
— Умерла моя мать.
— Да ведь она уже давно умерла. Почему ты мне об этом сообщаешь? — отвечает она.
— Нет-нет, она умерла теперь. Та смерть была не взаправду. Оказывается, она все эти годы жила в Голландии и только сейчас умерла.
— Почему же она ни разу не дала о себе знать?
— У нее было масса работы под конец сезона.
Она вспомнила, как много лет назад мать привезла домой бабушку. Та умирала спокойно, неторопливо; устроилась в своем умирании, словно в комфортном купе трансконтинентального экспресса. Эта чужая женщина, которую внучка видела второй раз в жизни, заняла материнскую кровать. Она велела положить подушки повыше, так что почти сидела, равнодушно взирая на происходящее. Делала вид, что это всего лишь минутное недомогание. Мать тоже — ни разу не произнесла слов «смерть» или «умирать». Прежде чем отдать в больницу, пеленала это исхудавшее, ставшее детским тело, которое под одеялом как-то по-своему менялось, ссыхалось, беззастенчиво, нагло линяло. Мать отказывалась признать очевидное, только отворачивалась и слегка морщила нос. Чистила ей яблоки, терла на терке и кормила с ложечки; заставляла есть витамины, которые бабка выплевывала на новенький халат из голубой фланели.
Ее, внучки, это не касалось. Майя только думала: какое благо — умирать так долго, чтобы хватило времени поразиться, вспомнить. Чтобы хватило времени ужаснуться и раздробить этот ужас в мелкую крошку, которую можно назвать разве что неудобством, но не смертью.
Потом, когда все закончилось, после похорон, которые для внучки совпали с пересдачей «хвостов», мать сидела в голубом бабушкином халате, откинувшись на те же подушки, и продолжала чистить яблоки, теперь уже для себя. Ходила по квартире в тапочках покойной. Сказала, что и халат, и тапки новые — жалко выбрасывать.
Проснувшись, Майя попыталась сразу записать этот простой диалог из сна и долго искала в рюкзаке фломастер. Когда он наконец нашелся, оказалось — что-то забылось. Майя набросала несколько фраз, но это было не все. Почти голая, она сидела на кровати и смотрела на свою ладонь, зависшую над листком бумаги. На фломастер, который готов был сдвинуться с места и повести за собой беспокойную кривую. Ждала, не опуская руки, надеялась, что та догадается сама, что она лучше запомнила прозвучавшие во сне слова.
Что позволяет человеку видеть себя? Кто смотрит на него и на кого смотрит он? Кем на самом деле является тот, кого именуют «я», — наблюдающим или объектом наблюдения? Невозможно, чтобы оба они были «я», — нелогично, парадоксально. Это означало бы двойственность, а может, даже множественность человека. Но ведь существует нечто, разглядывающее тело, внимательно наблюдающее дрожь рук или мешки под глазами. Это нечто — больше тела, пронзительнее глядит сверху. Но и оно не остается без присмотра. Кто следит за потерей сознания, обмороком? Кто видит сон? Кому он снится, а кто его записывает? Кто говорит: «Со мной что-то не так» или «Я боюсь»? Кто боится, а кто это фиксирует? Существуем ли мы в двух экземплярах, словно сиамские близнецы — коварный случай срастания спинами? Они никогда не увидят друг друга, не посмотрят в лицо, но нести друг друга обречены до конца.
«Я» и «я» — их отношения туманны и загадочны. Выражены сбивчивыми внутренними монологами, где лишь отдельные слова продуманы тщательно, скрупулезно; все прочее совершается в их контурах — обобщенных, размытых, рано или поздно поглощаемых картинкой. Этот язык, которым «я» объясняется с «я», — монолог из образов, что наплывают лавой, застывают в четкие, чудовищные формы идентичности. Вулканические острова, вырастающие из воды и окаменевающие на ее поверхности, удивляющиеся сами себе, сухие и мертвые.
А когда «я» обращается вовне, к «ты», внутренний театр монологов вынужден уступить место ритуальным диалогам. Диалог кладет конец неясным знакам, сонным символам, смутным предположениям. Приходится изъясняться четко и конкретно. Подгонять мысли к словам. Перекидываться мячиками, никогда не будучи уверенным, что тебя поймут. Шансы взаимопонимания выражаются бесконечно малой величиной. Если не вышло, можно сделать хорошую мину и поскорее заверить: я знаю, о чем речь. Да не знаешь ты, не можешь знать. Научные эксперименты оказались бессильны. Мы разные, но понятия не имеем насколько. Оптимистически предполагаем, что самую малость.
