Александр Хьелланн - Гарман и Ворше
Консул слабо улыбнулся правым углом рта.
— Ну, хорошо, пусть называется «Феникс». Позаботься о новой доске.
Выйдя из комнаты отца, Габриель встретил йомфру Кордсен. Он бросился ей на шею, стал целовать ее и душить в объятиях, повторяя: «Феникс! Дрезден! Фирма!»
— Мальчишка! Озорник! — ворчала йомфру Кордсен, отбиваясь; кричать ей не пристало. Но «мальчишка» был слишком силен для нее, и старушка не стала противиться судьбе.
Он побежал дальше, а йомфру Кордсен, поправляя плойки на чепчике, бормотала про себя:
— Это у них у всех в крови!
Но когда Габриель прыгнул из сада в кухню и дал толстой кухарке Берте дружеский шлепок пониже спины, старуха всплеснула руками и воскликнула:
— Ах, господи! Смерть моя! Этот будет хуже всех!
Консул несколько раз вел долгие разговоры со старшим сыном, и Мортен умел делать важное лицо, когда появлялся на людях. Он с удивительным достоинством сидел в старом кресле конторы в Сансгоре.
Фанни мало видела мужа и еще меньше замечала его отсутствие. Чувство к Дэлфину овладело ею с такой силой, какой она еще никогда не знала. Она боролась всеми средствами за то, чтобы удержать любовника.
Но с того дня, как Дэлфин узнал, что Мадлен догадалась о его связи с Фанни, эта связь стала для него почти обузой. Он хотел разорвать ее, но не мог; у него не хватало силы воли высвободиться из той ситуации, в которую он попал, — и он продолжал играть старую игру, усталый от лжи, порой испытывая чувство стыда, и все же был не в состоянии покончить со всем этим.
Часто разговор между ними обрывался сам собой; он чувствовал, что Фанни понимает, почему это происходит, словно бы общая тайна тяготела над ними, но Фанни начинала смеяться, целовать его и болтать, болтать без умолку, чтобы заглушить все это!
Одно обстоятельство приводило всех в изумление: почему так небрежно относились к поискам поджигателя? Никто не сомневался в том, что это был поджог.
Правда, несколько раз были произведены допросы очевидцев, но между этими допросами проходило много времени, и никакой ясности они в дело не внесли. Некоторые считали, что это не удивительно, а если послушать старух и мальчишек из «West End», так получалось, что самых подозрительных-то как раз и не допрашивали.
Старик Андерс был вызван, но начальник полиции заявил, что старик «на основании телесной слабости и недостатка разума» не может быть свидетелем, и его оставили в покое.
Предчувствия Клопа не сбылись: ни его, ни шведа, ни Мартина не вызывали, и после нескольких злостных выпадов в газете дело замерло и забылось.
И жители «West End» и простые люди в городе улыбались, таинственно подмигивали и покачивали головой. Немало дурного, конечно, можно было сказать и о Гармане и Ворше, но одного во всяком случае нельзя было отрицать: своих людей фирма не давала в обиду, и, поскольку с кораблем все обошлось благополучно, не стоило доискиваться, как все это случилось. Люди помнили, что однажды стряслось с Марианной. Теперь можно считать, что все квиты. Начальник полиции, сидя в своем кресле, выглядел очень почтенно, спрашивал и записывал, словно действительно хотел обнаружить истину. Ну что ж? Это так и полагается порядка ради. Но в конце концов, как всем заранее было известно, дело повернулось так, как этого хотели богатые люди; уж если Гарман и Ворше не желали, чтобы виновный был найден, то будь даже начальник полиции самим чертом, он все-таки никого не нашел бы.
Такие вещи обычно вызывали раздражение и досаду, но на этот раз все было к лучшему. Заодно каждый мог из случившегося извлечь урок — если еще имелся кто-либо, не знавший этого, — а именно, что хорошие отношения с богатыми людьми чрезвычайно полезны, даже если при этом приходится кое-чем жертвовать самому.
Зато все теперь сторонились Мартина. Он избежал ареста и суда, этих общих врагов простых людей, но был все же теперь человеком меченым. Родные и друзья неоднократно говорили ему без всяких обиняков, что ему лучше всего убраться из этих мест подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше.
XXМладший консул умирал. В течение двух недель ему становилось то лучше, то хуже. Порою казалось, что перевес возьмет правая, здоровая сторона, но затем, и с каждым разом все определеннее, начинала одерживать верх левая, больная сторона.
Йомфру Кордсен слышала, как доктор сказал советнику:
— Может быть, еще несколько часов, но ночи он не переживет.
Старушка вошла в комнату больного, а затем поднялась наверх. В ее комнате, душной и старомодной, обитало былое. Здесь все хранилось в ящиках, запертых на ключ. Каждая вещичка лежала на своем месте, все было чисто, аккуратно и полно таинственности…
Когда она открывала комод, в комнате распространялся запах чистого белья и сушеной лаванды, а в маленьком секретном ящике, под грудой накрахмаленных чепчиков, хранился тщательно завернутый портрет-миниатюра в черной рамке.
Это был портрет молодого человека в зеленом, обшитом галунами, камзоле с широким бархатным воротником. Волосы золотисто-рыжего цвета начесаны вперед по моде тех времен, с большими локонами над ушами; глаза синие и ясные, и нижняя губа немного выпячена.
Йомфру Кордсен долго смотрела на портрет, и слеза за слезой капали на другие сокровища, хранившиеся в том же самом комоде, среди чистого белья и сушеной лаванды.
Дядюшка Рикард сидел и не отрываясь смотрел на брата. Слова доктора отняли у него всякую надежду, и тем не менее он не был в состоянии понять, как же это все-таки возможно.
— Со мной скоро все будет кончено, Рикард, — слабым голосом произнес больной.
Советник не выдержал, наклонился над постелью и залился слезами, положив голову на одеяло.
— Вот я тут, еще сильный и здоровый, — всхлипывал он. — И все-таки ничего не могу сделать, чтобы помочь тебе. А я ведь всегда был для тебя только обузой, доставлял тебе только одно беспокойство!
— Полно, Задира! — отвечал консул. — Ты был для меня самым дорогим в жизни. Ты и фирма. Но я должен кое за что попросить у тебя прощения, прежде чем умру.
— Ты? — Дядюшке Рикарду показалось, что брат его оговорился.
— Да. Видишь ли, — сказал консул, и какая-то тень улыбки прошла по его уже наполовину омертвевшему лицу. — Я тебя дурачил. Никаких векселей у меня не было, Рикард. Это была просто шутка. Ты не сердишься на меня?
— Сержусь ли? Я-то?! — Дядюшка Рикард уткнулся лицом в иссохшую руку и лежал так, тихо вздыхая, зарывшись кудрявыми волосами в подушки. Он был похож на большого мохнатого ньюфаундленда.
Вошел доктор.
— Господин консул! Это уж никуда не годится! Господин советник! Лежа таким образом, вы затрудняете больному дыхание! Притом вы не…
— Мой брат, — перебил младший консул тоном, который еще напоминал его прежний «конторский» голос, — мой брат, советник, будет лежать там, где он лежит.
Затем он добавил с усилием:
— Пожалуйста, позовите сюда всю семью.
Доктор вышел. Немного погоди больной глубоко вздохнул и сказал:
— Прощай, Задира! И спасибо тебе «за все, начиная с младенческих лет»!
Это было в первый раз, что консул Гарман цитировал стихи.
— Бургундское возьми себе… Все устроено… Мне бы следовало все это оформить еще лучше, но…
По лицу его прошла слабая судорога, отдаленно напоминавшая движение, которым он обычно поправлял галстук; затем младший консул тихо и почти беззвучно произнес:
— Но торговый дом уже не тот, чем он был прежде…
Это были его последние слова. Прежде чем доктор успел позвать в комнату больного остальных членов семьи, младший консул умер — спокойно и корректно, как и жил.
XXIВ тот же день Густав Оскар Карл Юхан Торпандер шел по дороге в Сансгор. Он взял себе выходной день в типографии, хотя это было не в его обычаях.
На голове его была высокая серая фетровая шляпа из того сорта, который называют «банкротским». Мастер, делавший ее, уверял Торпандера, что именно эта шляпа предназначалась для «негоцианта» Мортена Гармана, но оказалась ему чуточку мала. Зато именно Торпандеру она подошла в точности, и он купил ее, как дорого она ни стоила. Ему казалось, что было какое-то удивительное стечение обстоятельств в том, что вот он сегодня надел шляпу, от которой отказался Мортен Гарман.
Демисезонное пальто тоже было куплено по случаю — правда, не совсем новое, но необычного светло-коричневого цвета. С брюками дело обстояло хуже всего; но пальто было достаточно длинное. Торпандер мог бы, конечно, купить и брюки, но не хотел тратить слишком большие суммы из своих сбережений, пока не выяснится, что принесет ему сегодняшнее объяснение. Если все сложится хорошо, «она» получит все, что ему принадлежит, а если плохо, тогда он уедет к себе домой в Швецию; дольше выносить такое положение он не в силах.
