Джина Лагорио - Она и кошки
Когда я закончил читать, она слишком долго молчала. Не выдержав напряженного ожидания, я рискнул пошутить:
— Ну же, смелей! Может, сгодится хотя бы как поваренная книга для кошек?
Она, нахмурив брови, посмотрела на меня невидящим взглядом. А я униженно, как студент на экзамене, залепетал:
— Ты обратила внимание на слова о том, что писать роман — все равно что готовить на кухне? Дипломированные писатели отнимают мой хлеб, почему же я не могу ответить им тем же?
Тони сказала, что ни в чем меня не упрекает и не удивлена, что маленький мирок на берегу моря заставил меня взяться за перо.
— А без Тоски у нас все равно бы ничего не вышло, — добавила она.
От этого «у нас» вдруг защемило сердце: то ли меня тронуло ее нежное участие, то ли почувствовал укол ревности, в которой стыдно признаться. Напоследок Тони сказала, что больше слушать не будет: пусть интуиция мне подскажет, чем закончить эту историю, а она не желает вмешиваться.
Итак, я один и не знаю, что дальше писать о Тоске и о себе.
Впервые в этом году по-настоящему похолодало. С моря, не ослабевая, дует ветер, предвестник зимы. Резкий, пронизывающий, он поднимает тучи пыли на прилегающих к пляжу улицах и заливает волнами берег. В свинцовом небе нет даже намека на просветление. На каждом перекрестке впечатление такое, что тебя вот-вот сдует. Я пошел в центр, потом от вокзала Принчипе поднялся на фуникулере, но уже на улице Бальби понял, что одет не по погоде — холод пробирал до костей. Вообще-то я чувствую себя отлично: отпуск укрепил мускулатуру, дыхание стало ровнее, курить не тянет, так что врач остался бы мною доволен. Вот только мрачное генуэзское небо угнетает, мешает сосредоточиться на работе. Перед выходом, срочно заканчивая статью и надеясь на собственное мастерство и долготерпение читателей, которые все проглотят — от автомобильных катастроф до кулинарных рецептов, от светских скандалов до философских нравоучений, — подумал о Тоске. Как ей, должно быть, одиноко сегодня на берегу моря!
Бары закрыты, немка уехала последней и вряд ли все еще мечтает об Израиле после всего, что произошло в Бейруте. Альдо теперь в Онелье красит дома вместо лодок. Даже аптекарь сейчас небось уже вернулся в Пьемонт. С Тоской остались только Бисси, Пусси и Фифи. Цыганка Поппа еще с нашего отъезда где-то кочует. Малышка, оставшаяся после ее трудных родов, — по-моему, очень милое существо — живет у девочки из парикмахерской. Опасаясь, что Фифи забеременела, Тоска начала давать ей по половине таблетки в неделю («По воскресеньям, перед тем как к мессе идти», — пошутила она во время одного из последних наших разговоров), значит, в месяц всего две: разотрет в порошок и смешивает с провернутым мясом. Теперь уж Фифи точно не принесет котят.
Обратно вернулся на автобусе, но домой не хотелось: как подумаешь, что придется слушать противное жалобное поскрипывание запоров на ставнях, все внутри переворачивается. Поэтому спустился на пляж в Боккадассе, прошел мимо вытащенных на берег шлюпок и баркасов, полной грудью вдохнул резкий, чуть с гнильцой запах ссохшегося дерева, выловленной рыбы, смолы. Этот аромат я узнал бы из тысячи. Тоскливый, но не отталкивающий запах старости и близкой смерти, как в богадельне. Вот и я, словно один из этих старых баркасов, сижу на мели и жду, когда меня снова просмолят, покрасят и пустят гулять по морю. Гляди на эти отполированные солью кили, на ржавые уключины и благодари Бога, что пока здоров и еще способен куда-то плыть. Правда, горизонт с каждым днем все больше отдаляется от тебя, и нет крыльев, чтобы оторваться от земли. По-моему, я делаю правильно, что жду, хотя и не дошел до того, чтоб шить плащаницу, как старый еврей. Мысли неотвязно лезут в голову. И кто дал тебе право думать за других — за Тоску, Лавинию, Тони, — если ты сам про себя ничего не знаешь? Да, не знаю, но тем не менее предоставляю своему баркасу качаться на волнах воображения, как будто я не один, а нас двое, трое, сто человек. Северный ветер студит сердце, и становится страшно: а вдруг тебе придется умирать не один, а два, три, сто раз? Нет, успокаивают меня баркасы, двум смертям не бывать. Вернулся домой и увидел, что Тони свернулась калачиком на диване в гостиной с Лопаткой на руках. Она сама вся мягкая, уютная, как кошка. Благодарно обнял ее, и она удивилась. Ну как ей объяснишь, что заплыл далеко и забыл о ней? А когда увидел, что она меня ждет, снова окунулся в жизнь, отогрелся душой, поверил: мы не раз еще забросим вместе сети и вытащим чудесный улов. Близилось время ужина, мы собирались пойти в ресторан, но я порушил все планы.
Для начала мы занялись любовью, а потом провели весь вечер в тепле у телевизора, что-то приготовив на скорую руку.
4
Тоска снова оказалась в центре событий маленького приморского городка. Она убиралась в подъезде, как вдруг хлопнула дверь, и на лестнице с двумя большими чемоданами в руках появился муж «малютки» — так она теперь называла мать троих детей, сама не зная, чего больше в этом прозвище, презрения или жалости.
Он поставил чемоданы в машину, снова поднялся и вышел уже с детьми. Старшая шла с серьезным, деловым видом, как будто ей поручили присматривать за двумя несмышленышами. Усадив ребятишек в машину, муж в третий раз прошел мимо — мрачный, небритый, усталый. Неужели «малютка» останется здесь одна, всеми брошенная и униженная? — спрашивала себя Тоска. Но нет, через четверть часа они спустились вместе. Муж поддерживал ее за талию, и лицо уже было совсем другое — помолодело, просветлело, расплылось в улыбке. Это было так неожиданно, что Тоска растрогалась. Значит, женщина все-таки смирилась, раскаялась, а он простил ее и приехал вырвать из летнего омута. И Тоска тут же выдумала для себя сентиментальную историю вроде тех, что показывают по телевизору. Теперь все у них пойдет по-другому. Она не будет замыкаться в себе, муж станет внимательнее. Гроза миновала, это видно по тому, как бережно он ее поддерживал. «Малютка», подойдя к Тоске, впервые взглянула на нее не как на пустое место. Задержала ладонь в своих сухоньких ручках и растерянно оглянулась вокруг. В бледно-голубых глазах было столько грусти, что они уже не казались бесцветными. Она заговорила с Тоской как с невольной свидетельницей ее запретной любви, ее вины, твердо уверенная, что эта тихая, неприметная, не похожая на нее женщина поймет и не станет распускать сплетни.
— Мне очень жаль, — несколько раз повторила она, — очень жаль уезжать отсюда. Мы так и не нашли минутки поговорить. А как же вы?.. Остаетесь одна? — Она помолчала немного и добавила: — Думаю приехать сюда на будущий год, дети уже подрастут. Извините за доставленное беспокойство…
— Ну что вы!
Тоска смутилась, оттого что ей, оказывается, отведена совсем не второстепенная роль; горло сдавило от какого-то глупого волнения. Она улыбнулась «малютке», расчувствовавшейся сверх того, что мог стерпеть муж: тот смотрел испытующе, нахмурив брови.
— Желаю вам благополучно провести зиму — и вам обоим, и ребятишкам.
Они уехали. Тоска глубоко вздохнула.
— У таких старух, как ты, вечно глаза на мокром месте, — с усмешкой сказала она себе и закурила первую за сегодняшний день сигарету.
Она уже заканчивала работу в саду, когда ее из подъезда окликнул почтальон:
— На этот раз вам — заказное!
Взбежала по лестнице, расписалась — руки дрожали — и распечатала. Писал какой-то незнакомый адвокат, но адрес конторы был туринский. Пробежала глазами по строчкам, ничего не соображая, потом перечитала снова. Витиеватым казенным слогом ее от имени хозяйки дома уведомляли о выселении: занимаемая ею площадь нужна для хозяйского сына.
Тоска присела на нижнюю ступеньку лестницы, что вела к дверям Тони и Лавинии. И некому пожаловаться, ни одной живой души, кому можно было бы излить весь свой ужас и отчаяние! Она плакала навзрыд, все равно никто не услышит: на Аурелии пустынно, только ветер завывает. Но она замерзла не от ветра, внутри у нее будто засел ледяной стержень, от которого коченело все тело.
Она, наверно, так и не поднялась бы со ступеньки, если б не пришли и не стали требовать завтрака Фифи и Пусси. Окружили ее — хвост трубой, уши торчком — и громко мяукают.
Тоска встала, вытерла опухшие глаза и пошла за ними домой. Фифи и Пусси мгновенно опустошили миску и теперь, глядя на нее, блаженно жмурились, перед тем как погрузиться в сон. Пожалуй, надо позвонить Тони. Сперва она расскажет о «малютке», а потом, если Тони спросит, как у нее самой дела, поделится своей бедой. Без всякого удовольствия она выпила кофе, даже во рту ощущая горечь обиды. Теперь пугающее зимнее одиночество, которое она себе уготовила, казалось утраченной благодатью.
Как звали того, самого разнесчастного… ну, его еще все постоянно обижали, и это имя стало нарицательным?.. Ах да, Иов! Вот и она как Иов. Но он, сколько помнится, был весь покрыт язвами и сидел в пепле. Она заставила себя встать, пошла в ванную, пустила воду, налила душистой пены.
