Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
За домами, примыкающими к площади, раздалась частая стрельба, затем прогремела пулеметная очередь. Павлов ждал. Если матросы — знатные бомбисты протрезвеют, то будет большая свара. Но матросы, судя по всему, не очухались — слишком хорошо нагрузились вчера...
По площади пронесся ветер, высоким клубом взбил пыль, засыпал ею лежащих людей. Павлов продолжал ждать.
Наконец на площадь выскочили несколько конников, впереди — полковник Синюков. Павлов призывно махнул ему рукой, Синюков знак заметил, махнул ответно.
Город взяли почти без потерь — были убиты только два батарейца из артиллерийской команды Вырыпаева, по недоразумению оказавшихся в рядах атакующих. Они не должны были там быть... Павлов отер пот со лба, скомандовал:
— Митрошенко, Демкин, выводите пленных на площадь.
Демкин встал у двери, держа штабную комнату под мушкой, Митрошенко начал сгонять людей с кроватей.
— Ракоеды! Ленивые же вы! — добродушно посмеивался он под нос. — Бабы скоро будут уж по второму разу доить коров, а вы все на койках нежитесь!
Последним он поднял раненого, трясущегося, с мукой и злостью, застывшими в глазах, небритого кавказца — волосы у таких людей растут на лице даже не по часам, а по минутам, особенно если над человеком нависнет какая-нибудь опасность. Кавказец приподнялся, протянул Митрошенко простреленную руку, из которой сочилась кровь:
— Что вы здэлали, э! Будьте вы прокляты!
— Это ты будь проклят, — грубо, на «ты», внезапно зазвеневшим голосом проговорил поручик. Он не отрывал взгляда от окна — ведь мало ли что может неожиданно произойти, вдруг откуда-нибудь вынесутся анархисты, поэтому и не отходил от пулемета. — Что тебя, барана небритого, принесло сюда? Сидел бы у себя на Кавказе, выращивал бы виноград и давил босыми ногами, разливал бы сладкое вино, радовал людей... А ты забрался в чужой огород да еще и за револьвер схватился. Вот и страдай теперь. Комиссар небось?
— Комиссар. — Кавказец хмыкнул. — Разевай рот шире. Комиссара вам не поймать.
— Как фамилия вашего комиссара?
— Спроси у него!
— А твоя фамилия?
— Казыдоев.
Кавказец застонал, ощупал здоровой рукой край кровати, словно искал место понадежнее, на которое можно опереться; пальцы его скользнули под тощий, набитый истершимся, ставшим трухой, сеном матрас, и Казыдоев быстрым, ловким движением выдернул из-под него небольшой браунинг, такой же, как у Вари Дудко.
Первую пулю кавказец всадил в Мирошенко, тот даже рта раскрыть не успел, пуля разодрала ему губы, пробила глотку и застряла в шейных позвонках. Митрошенко выронил винтовку и тихо осел на колени — умер он мгновенно.
Поручик стремительно рванул пулемет с подоконника, но развернуться не успел — Казыдоев выстрелил раньше.
Пуля пробила Павлову плечо, откинула поручика на косяк оконного проема, затылком он больно всадился в срез. Казыдоев выстрелил во второй раз.
Второй выстрел Казыдоева был менее удачным, чем первый, — пуля, не задев Павлова, прожгла пространство рядом с его виском, опалила кожу и, прорубив деревянную раму, унеслась на волю. Поручику повезло — эта пуля могла снести ему половину головы.
В глазах Павлова промелькнуло удивление — в такие минуты в голову часто лезет разная мелочь, ничего не значащая чепуха. «Это что же, абрек этот — левша? Почему он стреляет с левой руки? Или ему все равно, с какой руки бить, с левой или с правой? — подумал поручик и надавил на гашетку пулемета.
Поручик не оплошал: в следующее мгновение Казыдоев, крестом раскинув руки в стороны, прилип к стене, пули прибили его к ней, как гвоздями, откололи большой кусок штукатурки, осыпавшейся целым пластом, густо забрызгали кровью лубочную картинку, пришпиенную к стене. Браунинг с грохотом выпал из руки Казыдоева.
Павлов засипел от боли, помотал головой — слишком уж злой огонь запылал в пробитом плече, прошептал неверяще:
— Не может быть!
Он, прошедший фронт, хорошо знал, что человек чувствует свою пулю загодя — за несколько дней до ранения, у него задолго начинает болеть голова, — так это раньше бывало и с поручиком, а здесь он, выходит, словил пулю чужую, не ему предназначенную...
Пространство перед ним покраснело, наполнилось чем-то студенистым и дымным одновременно — словно из печи вытащили какое-то странное парящее варево; Павлов сполз на пол, уперся одной рукой в плинтус — вторая рука не действовала. Он пытался удержаться, не свалиться, но что-то, видимо, в нем нарушилось, тело налилось тяжестью, стало чужим, горячим, и поручик, как ни старался, не удержался, повалился на пол и ткнулся в шершавую, почему-то пахнущую дегтем, широкую доску...
Прежде чем потерять сознание, произнес вторично угасающим удивленным шепотом:
— Не может этого быть.
Будучи сильным в военном деле, в стратегии, в тактических ходах, Каппель мог передвигать, будто шахматные фигуры на доске, целые полки и дивизии, разыгрывать, словно по нотам, сражения и побеждать в них, — однако он совсем не был сведущ в делах политических, в грязных «топтучках», в митингах и преступной болтовне, в которую оказалась втянутой Россия. Он совершенно искренне недоумевал: как же могли поломать такую великую державу все эти любители щелкать словесные семечки — эсеры, кадеты, анархисты, меньшевики, большевики, монархисты, эсдеки и прочий окрашенный в разные цвета политический люд? И главный вопрос: зачем это сделали? Ради чего? Чтобы взять власть в свои руки? А может быть, ради чего-то другого? Спрашивал себя об этом Каппель, но ответа дать не мог, только вновь и вновь возвращался к мыслям о судьбе России.
Авторитет России был велик. Одного только ее взгляда было достаточно, чтобы в Европе враз делались тихими целые страны — это была великая держава. Хлеба выращивали столько, что заваливали не только Европу, но и Новый Свет — гоняли из Одессы в Америку целые караваны огромных пароходов. Крестьяне жили справно — и хлеб у них был, и картошка, и мясо — все свое. Редкая крестьянская семья не имела коровы. Коровы были у всех, даже у самых бедных, самых криворуких работников, не способных вбить гвоздь в стенку.
Конечно, перед крестьянами всегда стоял вопрос о земле — земли не хватало, это Каппель хорошо знал по тульской глубинке, по своему имению, по делам знаковых колонистов, но острота эта мигом снималась, стоило только перевалить через Уральский хребет — там земли было сколько угодно, выше макушки. Сколько сумеешь взять — столько и бери. Тысячу раз был прав Столыпин, убеждая крестьян переезжать в Сибирь. Две тысячи раз был прав прозорливый Ломоносов, утверждавший, что богатство российское будет прирастать Сибирью. Там, если потрудиться малость на земле, не только по паре коров на каждый семейный нос можно наработать, но и золотишка нарыть немало, и керосин-воду, как местные аборигены называют нефть, найти, и много чего еще, что позволяет человеку чувствовать себя человеком.
В Сибири ныне, как было известно Каппелю, полно крестьян, которые имеют коровьи стада в тысячу голов и отары овец в десять-пятнадцать тысяч...
Продуктов было «до и больше», как говорит денщик Каппеля, расторопный крестьянский сын Бойченко, — а уж он-то деревенскую жизнь знает, хлебнул в ней всего, поскольку был двенадцатым сыном в семье и до самого жениховства донашивал то, что не успели сносить старшие.
Бойченко давно держал мыслишку отделиться от своего большого семейства, от родичей и, пока не обзавелся бабой и детишками, махнуть в Сибирь, оттяпать там кус земли посолиднее, так, чтобы душа радовалась, заняться хозяйствованием. Но ему помешала война: пришлось вскинуть на плечо винтовку и под зычную «ать-два» двинуться на германский фронт.
После войны последовала напасть не меньше — мир. Позорный мир, после которого не только офицеры, во и солдаты стыдились смотреть в глаза друг другу; раздражение в России этот мир вызвал невероятное. Может, он — причина всех наших нынешних бед? Или то, что Россия ввязалась в войну, имея боевого припаса всего лишь на четыре месяца?
В первые дни войны поплыло за кордон, по морям и океанам, русское золотишко: только на него можно было купить пулеметы, пушки, снаряды и сильный бездымный порох — в обмен на хлеб России ничего не давали, только в обмен на золото. Причем поставка «привезенного» металла должна быть сделана «до того, а не после» — опять-таки выражаясь сочным языком хитроватого крестьянина Бойченко.
Рабочие тоже жили неплохо. Взять, например, воткинцев и ижевцев, примкнувших к Каппелю. Они ведь сражаются не за будущую жизнь — за жизнь прошлую.
Оборудование, станки по обработке металла у них новенькие, новейшие, не хуже, чем в Англии или в Германии, положение людей на заводах было прочное. Если хозяин считал рабочего своим, то обеспечивал его всем — и жильем, и деньгами, и черновой одеждой, без которой в цеху не обойдешься, и подарки на Рождество и Пасху дарил, даже устраивал поход в театр. Если же хозяин видел, что рабочий так себе, обычный бродяга, которому все равно, где быть, что есть и кого иметь в товарищах, то и относился к такому работнику соответственно: он для хозяина практически не существовал и благ особых не имел. Словом, каждый получал свое.
